Человек космоса

Еще минуту назад мысли главного мухобойца текли с понурой ленью. Одолевала хандра. Нудная, постылая служба. Работай столбом, жарься на солнцепеке, пока не сменят — а смена часто запаздывает. Самое время набить сменщику морду, когда б не малый пустяк: у гада кулак, что твоя наковальня. Себе дороже выйдет. С напарником тоже подфартило. Вот если бы он, мухобоец, выиграл в кости три кувшина вина — непременно поделился бы. По-честному, по-братски. А не по-скотски: два с половиной самолично выдул, лишь остатки на донышке предложил. Ишь, паскуда, до сих пор икает. Хозяин еще хорош: приляжешь часок соснуть, мигом бежит, с палкой! Орет: не приведи Асклепий, околеет ваш дед, всем приапы обстригу! Ясное дело, обстрижет. Дедову смерть-то на них спишут, на женишков — уморили, дескать, голодом. А хозяева на страже отыграются. Только дед все равно со дня на день якорь отбросит, гляди не гляди. Песок из деда сыплется. Три года сыплется. И баб здесь шаром покати. Старухи колченогие. Одна радость: редко-редко в город до вечера отпустят... Хвала богам, придурок этот великовозрастный явился — есть на ком отвести душеньку!

Второй стражник вообще ни о чем не думал. Он все еще был изрядно пьян. Просто поддержал забаву.

Пунцовый от гнева и обиды, Телемах стрелой вылетел за ворота — и замер, когда гогот позади вдруг умолк с резкостью лопнувшей тетивы. Оборачиваться было стыдно, но мальчик все-таки обернулся. На стражников беззвучно скалилась клыкастая пасть, которую вдруг распахнул огромный ком рыже-седой шерсти. Обычно бесстрастный, Кошмар словно почуял: сегодня особенный день. Откуда-то донеслось ровное, жуткое сипение, невозможное для обычного пса, готового сдохнуть в любой момент. Верхняя губа натянулась, обнажая ярко-розовые десны с белым частоколом клыков, холка остро вздыбилась, как если бы из-под собачьей шкуры прорастали воины с копьями. Дряхлый пес выглядел сейчас призраком древности, хтоническим чудовищем из сказок на сон грядущий. Даже померещилось невесть что: рядом с Кошмаром, сжимая в руке обвитый змеями лук, стоит рыжий юноша, похожий на Телемаха.

Даймон побери сволочную тварь! Главный мухобоец хохотнул напоследок: вышло жалко. Скосил глаз на приятеля. И только тут заметил, что машинально шарит рукой, нащупывая прислоненный к воротной створке дротик.

Великолепный повод отыграться.

— Мухи садятся на дерьмо. А на такое дерьмо, что боится старой собаки, -даже муха не сядет. — Мальчик величественно (по крайней мере, так ему казалось) сделал пару шагов. Сел перед псом на корточки, потрепал за холку. Под рукой жарко дрожало чувство собственного достоинства.

— Пошли, Кошмар. Брось их. Пусть ворота подпирают. Ты ведь всякую пакость не ешь, правда?!

Пес остыл быстрее, чем разъярился. Зевнул, вяло дернул бесхвостой задницей. Захлопнул пасть. И, переваливаясь, потрусил вслед за мальчиком. Настроение сразу улучшилось. Ведь ни слова не посмели вдогонку крикнуть, прихвостни! Явись сюда настоящие воины, они тут все обгадятся от страха! Ладно. Скоро вечер.

Вечер особенного дня.

Обратную дорогу Телемах решил срезать. Неподалеку обнаружилась каменистая тропа, ведущая вроде бы в нужную сторону, и мальчик заторопился по ней. Да, скоро вечер. Скоро: корабль и море. Мало ли что дед говорил:

«Гостеприимство! Законы! Остальные не поддержат!..» Плевать! Выгоню всех в три шеи, стану басилеем — пускай потом кричат о законах-гостеприимстве со своих вонючих островков! Больно ударившись об острый камень, мальчик охнул и остановился. Присел, растирая ушибленный палец на левой ноге. Огляделся: места были незнакомые. Проклятая тропинка вывела Химера знает куда. Вокруг — нагромождения шершавых скал, густо облитых яичным желтком солнца. Чахлые кустики полыни и вездесущая пыль. Над головой — равнодушная синь неба.

Заблудиться на родном острове?!

Позор!

Мальчик попытался взобраться на ближайший уступ, надеясь сверху рассмотреть окрестности. Ссадил колени, ободрал правый локоть. И наконец разразился проклятиями: с уступа открывался прекрасный вид на пыль, скалы и предательницу-тропинку, исчезавшую в камнях. Выше карабкаться остерегся: свалишься — костей не соберешь. Колени ужасно жгло, когда лез обратно. В придачу томила зависть к Кошмару: пес обидно устроился в тенечке, задремав. Самым разумным было поворачивать обратно. Мальчик редко бывал в полном одиночестве; чувство особенности сегодняшнего дня испарилось, сменившись растерянностью.

Привычной, но оттого не менее горькой.

Последнее, что оставалось: упрямство. Набычившись, Телемах двинулся дальше, в глубь скал.

— Нет, никогда не бывали столь боги в любви откровенны, — запел он, приободряясь, — сколь откровенна была с Одиссеем Паллада Афина!