Человек космоса

Главное: молчать. Сидеть на камне, не вставая, когда предлагают небо. Опять. Снова. Только встань: пропадешь. Все, кому нужен я, не нужны мне. Всем, кто нужен мне, не нужен я.

— Нас ждет великое будущее, милый. Ты, я... Ангел... мой сын Диомед. Он согласится, он обязательно согласится. Убери туман, ладно? Прошу тебя. Мне нечем дышать.

Вы изнасиловали мою жизнь, молчал я. Чтобы назвать насилие любовью. Вы бросаете мне под ноги облака, забирая землю. Облака в крови умирающего заката. Я не встану с этого камня. Я не стану отвечать.

Я никогда не забуду тебя, сова, и олива, и крепость.

Уходи.

— Хорошо, милый. Подумай. Взвесь. Без нас, в одиночку, тебе будет трудно удержаться. И запомни: ты сумел запереть нас на своей Итаке, и нам не выбраться без твоей помощи. Это победа, милый. Победа над равными. Это последний шаг... знаешь, после Трои я поняла: ты просто обречен на победу...

Зеленая звезда, погоди. Не падай. Я скоро.

%%%

— ...Дядя, ты сто здесь делаес?

Над головой: ветка оливы. Серебристые листья с краю чуть подсвечены розовым. Легко трепещут на утреннем ветру. А выше, много выше — бескрайняя голубизна неба. Паруса облаков разорваны в клочья. Вставать совсем не хочется. Хочется лежать, смотреть на ветку оливы (...крыло совы? башню крепости?!), и дальше, выше — в небо.

К сожалению, нам редко удается делать именно то, что хочется.

— Сплю я здесь.

— Дядя-влуска! Дядя-влуска! Ты не спис. Ты глазки пялис.

— Ну, значит, не сплю. Проснулся.

Сажусь. Передо мной, выше пояса утонув в бурьяне, белобрысое чудо. Конопатое. На щеке ссадина. Гиматий на боку порван. Лет через десять отбою от парней не будет.

Чуть склонив голову набок, чудо смотрит на меня. Щурится:

— Дядя, ты засем в садик залез? Цветоськи класть?

— Я не залез. Я здесь гулял. А потом заснул.

— А мне мамка носью в садике спать не велит, — грустно вздыхает чудо. Но долго грустить скучно. — Зато гулять позволяет! Днем.

Я привалился спиной к стволу. Блаженная одурь сна еще бродила в голове; так бы всю жизнь просидел.

— А хочешь, угадаю, как тебя зовут?

— Угадай!

— Тебя зовут... тебя зовут... Медуза Горгона!

— Не-е-ет! — Восторг был беспределен.

— Ну, тогда тебя зовут... Химера!

— Нет! Не Химела!

— Ехидна? Ламия-Медноножка?! Ты меня съешь, да?!

— Глупый, глупый дядя! Меня зовут Пенелопа!

Ствол вдруг показался очень шершавым.

— Меня так папка назвал. В сесть басилиссы. Я когда выласту, зенюсь на Одиссее! Мне так все говолят, — видимо, в подтверждение своих слов, чудо запрыгало на одной ножке.

— На Одиссее не надо, — само вырвалось. — Он уплывет на войну, а тебе его ждать придется. Долго-долго.

— От меня не уплывет! — уверенно заявило чудо по имени Пенелопа. — А если уплывет, то быстленько вел-нется!

— А кто твои папа и мама?

Вопросы сыпались из меня, как из дырявого мешка. Не хочу вставать, вот и тяну время.

— Не знаес?! Глупый дядька! Мой папка — дамат Ментол, а мамка — Ксантиппа. Она за этим дволцом следит.

— А где они сейчас, твои папа и мама?

— Мамка тут, во дволце. А папка к больсой Пенелопе посол. Туда все поели. Больсая Пенелопа сегодня зенится!

— Как это: женится?! — Я едва не подскочил.

— Ты не знаес, как зенятся? — Чудо перестало скакать. Заинтересованно склонило голову к другому плечу. — Ой, куда ты, дядя?!

%%%

Дорога самоубийственно бросалась под ноги, прожитой жизнью уносясь назад. Щелкают по камням подошвы, клубится пыль: Троянский конь несется галопом. Не знаю, как быстро я домчался до своего дома. Влетел в распахнутые настежь ворота. Протолкался через толпу, запрудившую двор. Краем глаза успел заметить Эвмея с Филойтием: под плащами — кожа и бляхи доспехов. Еще десяток старых свинопасов. Взволнованный Ментор. Дальше! Дальше!..

Когда моя спина перекрыла распахнутые, как и ворота, двери мегарона, с внешнего конца коридора послышался ропот раздражения. Но сейчас мне было не до недовольства толпы.

...Я увидел свой лук.

В руках у Богатея.

Все остальное: застыла в напряженном ожидании шелуха, сдвинуты в угол столы, ровный ряд из двенадцати жердей с кольцами наверху — все это я увидел потом.

Пенелопа в этот миг могла выйти замуж хоть за Олимпийскую Дюжину разом, Итака могла пойти на дно. Небо и земля — трижды вернуть друг другу серебро приданого. Вряд ли это тронуло бы меня. Мой лук в руках другого! В глазах выжглось вечным, позорным клеймом: Богатей держит мой лук над огнем, медленно проворачивает и, возбужденно сопя, мажет древко жиром.

— Все равно не натянешь! — злорадно крикнул Мямля.

Цепкие пальцы сомкнулись на плече. Увлекли прочь от дверей, к ближней колонне. Вне себя от ярости, я рванулся, оборачиваясь и занося руку для удара: вместо сердца — Кронов котел, вместо души — алтарь, кишащий ядовитыми гадинами...

Вот оно, рядом: лицо Протесилая из Филаки.

«Живи долго, мальчик...»

Ярость неохотно отступила, свилась клубком в низу живота.

Свистящий шепот филакийца: