Человек Космоса

«Огонь, вода черная… Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех… слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая своих и чужих. Рядом могу находиться только я: меня малыш обходит. Когда мы грабили побережье, часть мирмидонцев не сразу заметила это… мир их праху! Я уже предупредил, кого мог… глупцы, они радуются! Они думают, достаточно не приближаться — и боевая слепота Не-Вскормленного-Грудью минует их, обрушась на головы врагов. В бою он убивает всех: в упоении, взахлеб, вдохновенно! Но с каждым новым боем ему все трудней возвращаться. Одиссей! Однажды он не вернется совсем. И тогда мы…»

Патрокл долго молчал.

Я ждал во тьме.

«…и тогда вы обречены».

«Потому что тебя он обходит?»

«Да. Я люблю его. Одиссей. Больше всего на свете я хочу, чтобы малыш тихо и счастливо дожил отпущенный ему срок. Но если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры — единственный, кто будет в безопасности, я попытаюсь убить его. В спину, как угодно. Если малыш перестанет быть собой, став тем, кем его делала эта тварь!.. Я схожу с ума, Одиссей!.. Тебе не понять…»

О небо! — Как же я смеялся!

До слез.

— Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!

— Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский… сверх доли… колесницу адрамитской работы и технита-хламидурга[36] из числа рабов…

На пороге рассвета мы уже знали, как будем воевать дальше.

Трое — против Трои.

* * *

— Доля Великих Микен! Стокорабельный жребий!

— Я, Агамемнон Атрид, ванакт микенский, прошу сверх доли темноволосую пленницу-фиванку, стоящую отдельно от иных!

— Да не будет тебе…

И, поперек, знакомым воплем негодования:

— Мое!

Очнувшись от раздумий, Одиссей сорвался с места. Начал проталкиваться вперед. Меньше всего он предполагал, что случай подвернется так быстро: обсуждая детали «войны по-человечески» с Калхантом и Патроклом, рыжий никак не рассчитывал на подарки судьбы. Но, если дают, предлагают, умоляют, прямо в руки…

— Я, Агамемнон Атрид, повторяю…

— Мое! Мое!!!

— Тише, богоравные! К чему браниться из-за смуглой девки?!

Бедная пленница жалась к подругам по несчастью, тайком проклиная выбор гордого микенца. Румянец заполошными пятнами горел на щеках. Вцепятся ведь с двух сторон — разорвут. Не Елена, конечно, но когда такие люди спорят! Ссорятся!..

— Мое!

— Я! Вождь вождей! Ванакт Микен!..

— Мое!

— …впервые попросил! И какой-то мальчишка…

— Я обещал!

— Даже не басилей!..

— Я обещал! Я слово дал!

Мало-помалу становилось ясно: нашла коса на камень. Надменный Агамемнон стоял живым памятником собственному величию. Лишь билась синяя жилка на виске; и в такт трепетало левое веко, выдавая буйство страстей. Дело уже было не в пленнице, а в принципе. Это значит, завтра ахейцы станут блудливо сплетничать, что при дележе добычи отказали в просьбе двоим: трехкорабельному симийцу-мужеложцу и ему, богоравному Атриду, со дня на день владыке вселенской державы Пелопидов?! И все только потому, что Не-Вскормленный-Грудью — этот… этот!.. этот!!! — успел опрометчиво пообещать отцу пленницы вернуть дочь?!

— Я повторяю… в последний раз… прошу сверх доли…

— Мое! Не по правилам!

— Я повторяю…

— А я обещал! Честное слово!

— Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!

— Мое!

Краем глаза Одиссей заметил: бугристая ладонь малыша легла на рукоять меча. Сжались пальцы; волна мускулов вспенилась от плеча к запястью… улеглась. Шелестя змеей, спешащей прочь с алтаря, лезвие до середины выползло из окованных серебром ножен. Блеск солнца на черной бронзе: ласковый, шаловливый. Словно вопрос: мы играем? нет, правда, мы уже играем? В последние дни малыш обычному ксифосу[37] предпочитал «лакедемонский серп» — круто изогнутую махайру, похожую на кривые фракийские клинки. Было что-то женственное в изгибе металла, предназначенного для убийства, чарующая тайна, недосказанность, завораживающая взгляд до той самой минуты, которая становилась последней.

Надо спешить.

Иначе счастливый случай вывернется наизнанку, став любимой затеей богоравных: резней.

…и женщины вина, а не богов…

— Дядя Одиссей! Ну хоть ты Носачу скажи!

— Щенок!

Лезвие — опытной шлюхой — обнажилось на две трети. Залоснилось в ожидании: кажется, играем… Рядом с малышом стремительно образовался Патрокл: щека к щеке, дружески приобнял за плечи. Зашептал в ухо. Ударил быстрым взглядом в рыжего: ты что-то задумал? давай!

И напоследок: долго не удержу… торопись.

Встав перед дылдой-микенцем, Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век — так смотреть, что венец примерять. Успокаивающе развел руками:

— Полно ссориться, шлемоблещущие! Сейчас я все устрою. Ответь, о великий Агамемнон: не ты ли пообещал мне три просьбы при дележе?

На лбу микенца вспухли синие жилы.

— Не ты ли сказал: да не будет отказа Одиссею Лаэртиду?!

— Ну, сказал… Ты это к чему? — подозрительно осведомился Агамемнон, забывшись и шмыгая знаменитым носом.