Человек, который был похож на Ореста

Гонец. Вы слышали? Кто сказал, что это случилось во Флоренции?

Донья Инес. Разве могу я не знать, где светит солнце моего сердца?

Модеста и гонец переглядываются, пораженные ее предвидением. Донья Инес краснеет и целует розу.

Гонец. Он подошел ко мне и спросил, не состою ли я гонцом земель Пасо-де-Вальверде и Ла-Торре-дель-Вадо. Сей господин показался мне знатным сеньором — я обнажил перед ним голову и ответил «да». Он высок, смугл и темноволос и, однако, весьма изящен: борода подстрижена и расчесана на две стороны, как это принято в тех краях. Флорентиец спросил, не можем ли мы поговорить во внутреннем дворике, и я согласился. Во время нашего разговора сеньор два или три раза вытаскивал свои часы. Посерьезнев, господин сказал: «Передай известной тебе особе, моей златокудрой повелительнице, что, лишь только откроются пути для любовных посланий, я напишу ей и отправлю в письме все цветы из сада моего сердца». Затем он поднес к губам кончики пальцев и послал воздушный поцелуй.

Донья Инес. О мой Фелипе, любимый, ты так далеко! Он не сказал тебе, что его зовут Фелипе?

Модеста. У него, должно быть, не хватило на это времени. Если он все время глядел на часы, значит, наверное, спешил куда-то по важному делу.

Донья Инес. Неужели есть для него на свете что-нибудь важнее, чем я? Он доставал часы, гонец?

Гонец. По крайней мере раз девять за нашу беседу.

Модеста. Мужчины вечно заняты неотложными делами.

Донья Инес. Как он это делал, гонец?

Гонец(вытаскивая из кармана своего жилета большие серебряные часы и поднося их к уху). Вот так. Девять раз подряд.

Донья Инес. Дай мне твои часы! (Берет их и слушает, как они тикают. Роняет на пол розу. Сложив ладони лодочкой, держит в них часы гонца возле уха.) О, сердце, ты полно любви, ты скачешь от радости, я хорошо слышу твое биение! (Гонцу.) И ты говорил — мне нет любовного послания? Вот оно — самое нежное письмо! Пусть стучит для меня там, в Италии, во Флоренции, на берегу реки твое сердце, мой юный принц! Тук, тук, тук, тук. До самой смерти, до гроба, слепо покоряйся любви! (Подносит часы к щекам, к груди, к сердцу, к животу, сжимая их двумя руками.) Пока не угаснет жизнь. Как передать тебе ответ немедленно, как сказать тебе, что я вся — твоя до последней капли, словно листок акации во власти буйного вихря?

Занавес медленно падает.

Эвмон Фракийский достал свои часы, послушал их тиканье и заметил про себя, что было бы замечательно иметь возлюбленную в дальних краях и узнавать о ней таким способом. Ему вдруг стало грустно — никто и никогда не любил его столь пылко, да и сам он не умел предаваться любовным грезам.

I

— Я — музыкант, пианист. Они хотели, чтобы я играл на площади для солдат, которые танцевали с девушками. Но моя музыка не подходила им. Мне хочется рассказать в ней, как луна смотрится в зеркало лужи, как укладывается спать ветер в чаще, как он касается своим крылом волн или как смотрит сквозь языки пламени влюбленная женщина. Кто может станцевать такое?

Донья Инес понимающе улыбнулась ему. Музыкант встал и теперь рассматривал себя в зеркало.

— Они могли убить меня, пока я бежал от них в кромешной ночной тьме. Когда видишь огни, забываешь об одиночестве. На концертах я всегда любил ставить свечи прямо на рояль, даже если зал был хорошо освещен. Мне казалось, они смотрят на меня и подбадривают, благодаря за то, что я их зажег, а теплый воздух, словно ласковая рука, касался лба. Один огонь никогда не похож на другой, но все они — наши старые знакомые, милые лам с детства: так улыбается тебе человек, которого ты привык встречать улыбкой.

Музыкант подходит к столу и проводит рукой над пламенем пяти маленьких свечей в канделябре, точно лаская веселые язычки.

Он поворачивается к донье Инес.

— Вы госпожа этих мест?

— Кто еще, кроме меня, мог бы править здесь? Этот сад, этот дворец, этот лес, это царство — я сама. Иногда мне представляется, что я ухожу, покидаю замок ночью, бегу, ни с кем не простившись, и пока сии мысли занимают мое воображение, кажется — дом содрогается, двери слетают с петель, балки вот-вот сломаются, по стенам пойдут трещины, и все неизбежно рухнет в один миг, останется лишь груда щебня и пыли на земле. Все здесь подчиняется мне, музыкант, а я подобна мелодии в длинной симфонии; эта мелодия повторяется снова и снова — то медленно, то быстро, то в умеренном темпе.

Донья Инес перестала улыбаться. Музыкант погладил бороду, локоны и принялся рассматривать свои руки.