Человек, который перебегал улицу

Взявшись за руководство закройным цехом «Моды», он лишь постепенно начал понимать, какой груз на себя взвалил — хозяйство цеха было запущено донельзя. Конечно, те, кто уехал на свою никогда не виданную родину, в последние годы своей работы здесь о хозяйстве не думали. Лекала-выкройки, при помощи которых кроили несколько слоев деталей костюмов и пальто, излохматились, края их были неровными, местами даже выщербленными, некоторые линии приходилось дорисовывать на глаз. А это значило, если нагрянет инспекция по стандартам, она может сразу закрыть цех, потому что раскроенные здесь костюмы отвечали чему угодно, только не стандарту: пятидесятый размер — это было нечто среднее между сорок восьмым и пятьдесят вторым, но уж никак не пятидесятым. Механизмы в вертикальных электрических ножах износились до такой степени, что нижние слои настила не разрезали, а рвали, края получались драными или не соответствовали размеру. Их приходилось выкраивать заново или подравнивать обычными ножницами. Подравнивание требовало дополнительного времени, рабочей силы и материалов. Вильям приказал настилать ткань в два раза тоньше: вместо тридцати слоев только пятнадцать. Так можно было обойтись без подравнивания, но работницы ворчали: это ударило по их заработку. С работницами еще можно было договориться — делая приписки — например, оформить раскрой нескольких слоев не электрическим ножом, а вручную, хотя на самом деле кроили им. Если держать язык за зубами, то эту фикцию никто не обнаружит, потому что рабочие наряды, по которым начислялась зарплата, в «Моде» выписывали только два раза в месяц. А тогда уж никакая ревизия не сможет определить, что и как кроили, потому что костюмы давно сшиты, отправлены в магазины и, может быть, даже проданы. Администрация против приписок не возражала, потому что Вильям поклялся, что фондов заработной платы не превысит. Неприятную часть сообщения Вильяма директор выслушал с явным неудовольствием: утром он так радовался тому, что план фабрики за прошлый месяц выполнен на сто два процента, и «Мода» вышла в лидеры среди других швейных предприятий министерства, а тут является этот новый закройщик и жалуется, настаивает, требует. Директору даже показалось, что его заставляют делать что-то такое, за что и зарплату не платят: он просто не знал, чем мог бы помочь Вильяму. И когда Вильям, наконец, сказал, что есть возможность заплатить работницам, хотя и за фиктивный труд, но без ущерба интересам фабрики, директор согласился сразу. К нему вновь вернулось хорошее настроение — «Мода» все равно остается лидером.

Однако, как выяснилось, Вильям радовался напрасно. Сокращение настилов ткани не привело к желаемым результатам. Вдвоем с Константином Ивановичем они успевали подготовить чертежи выкроек, пока работницы настилали ткань, но сам процесс раскроя затягивался — столы оказывались надолго занятыми, и настильщицы простаивали без работы. Простои в раскройном цехе сразу сказались в швейных цехах — там женщины почти каждый день по часу сидели без работы. Швейные цехи забили тревогу в плановом отделе. «Девяносто четыре процента!» — глухо донеслось до администрации. Тогда и начался второй раунд, в котором Количество победило Качество с явным преимуществом.

Как выразился Константин Иванович — так к нему обращался директор и поэтому другие коллеги — кто шутя, кто всерьез, стали именовать его так же, хотя у латышей вообще не принято обращение по отчеству, — он был длинной затычкой. Вильям не понял, что это значит — длинная затычка. Константин Иванович долго и подробно объяснял, что в старые времена у пивных бочек не было кранов, зато были два отверстия: большее — для большой затычки, а меньшее — для слива. Его-то и затыкали длинной затычкой — длинной и тонкой палкой почти на всю длину бочки, чтобы сила бродящего пива не выбила во время слива.

— Так вот я в «Моде» как раз и есть длинная затычка, — говорил он. — Когда дети израилевы уселись в самолеты, меня уговорили на пару месяцев сделаться такой затычкой — поработать начальником раскройного цеха до тех пор, пока найдется кто-нибудь помоложе. А дома сидеть мне к тому времени надоело, — Константин Иванович был пенсионером, хотя во выправке, манере одеваться и жизнелюбию этого сказать нельзя было. — Ну, а теперь этот срок уже давно вышел, и мне снова захотелось на печку.

Константин Иванович — местный поляк, одинаково хорошо говорил на трех языках, о новостях в мире узнавал из сообщений варшавского радио, в обеденный перерыв неизменно играл в шашки с завскладом — такой же длинной затычкой, и тоже собиравшимся обратно на печку, но пока только на словах, а не на деле.