Человек, который знал все

Звонок услышали оба — он заставил их замереть и разнять объятия.

Стефанов, не вставая с пола, дотянулся до мобильника, хрипло ответил: «Слушаю!», страшно побледнел и больше не выдавил из себя ни слова.

Звонил Шимкевич. Обрадованный тем, что этот неуловимый «дятел с Кондукторской», бывший Иринин супруг, наконец прорезался, он тут же набрал определившийся номер, но меньше всего ожидал наткнуться на Стефанова.

Таких угроз и обещаний в свой адрес полковник еще не слышал. Самое безобидное из них сулило ему групповое изнасилование силами бойцов уктусской группировки как заключительное событие в его жизни. Но сперва из него вытряхнут все, что он поимел от Коли Шимкевича, — до последнего доллара.

Ужаснее всего для трезвеющего Стефанова было даже не то, что он услышал в трубке. А то, что все это неизбежно станет материалом прослушки в его родной конторе, и не только в ней. И, значит, точка возврата пройдена — назад уже не отыграть.

Вот с того момента Стефанов обращался с Безукладниковым даже хуже, чем с заложником, — как с мешком, как с неудобным контрабандным грузом. Не дожидаясь наступления утра, он выгреб из сейфа шуршащее содержимое, заставил Безукладникова одеться, вытолкал его в темный заснеженный двор, а потом затолкнул на заднее сиденье своего «Опеля». Безукладникова даже удивила собственная безропотность. На самом деле он наслаждался вафельным хрустом наконец окрепшего ночного снежка и легкой отдушкой бензинного угара.

Машина цепко держала дорогу, пригородное шоссе и притихшие улицы были почти пустынны, и могло показаться: Стефанов потому так напряжен за рулем, что вынужден катить впереди автомобиля раздвоенный световой шар. Хотя ничего светоносного в полковнике Стефанове не было — была мрачность опытного комбинатора, у которого не осталось выбора комбинаций. Он остановил машину в полутора кварталах от дома, где три года назад купил себе квартиру, и застрял в тяжелой нерешительности, не отрывая рук от руля.

— Там никого нет, — сказал Безукладников, обрывая получасовое молчание. — Они появятся позже.

— Тебя не спрашивают. Сиди не дергайся.

Но дергался-то скорее сам Стефанов. Он то потерянно рылся в бардачке, то поглядывал на часы, в затемненное окно и снова на часы, будто вел хронометраж замедленного зимнего рассвета.

— Вы так уверены, что я не смогу от вас уйти, если захочу? — поинтересовался Безукладников.

Стефанов еще немного порылся в бардачке, потом вдруг захлопнул его эффектным движением иллюзиониста и, ни слова не говоря, вышел из машины — вышел только для того, чтобы рывком открыть заднюю дверь и сесть рядом с Безукладниковым. И, пожалуй, это выглядело диковато, когда чуждый любой фамильярности, застегнутый на все крючки Стефанов неожиданно по-свойски хлопнул Безукладникова ладонью по ляжке. Ладонь оказалась жесткой и колючей. На этом странные полковничьи нежности закончились, Стефанов так же молча вернулся на свое место за рулем и завел мотор.

Безукладников очень скоро задремал, прислушиваясь к внезапной сладковатомуторной слабости, к чувствительному, как след от укола, месту стефановского шлепка, который, собственно, и был уколом (как уразумеет позже сам пациент). И вот начиная с этих полусонных минут все дороги, включая шоссе, автострады, а потом и авиационные трассы, утратили для Безукладникова свою обычную горизонтальность и сделались как бы чуть-чуть наклонными, скошенными под малозаметным, но вестибулярно ощутимым углом. И уже не имело значения, куда наспех пришвартуется стефановский «Опель» — к очередному Интернет-кафе, тихостью и отрешенностью похожему на опиумную курильню в старой мафиозной киношке, или к неряшливой, с масляными пятнами заправке, или к пахучему, как морилка, придорожному фаст-фуду, откуда Стефанов с терпеливой гадливостью доставлял Безукладникову растворимый кофе в пластиковых стаканчиках и замаранные кетчупом сосиски в тесте… Безукладников теперь ел раздражающе медленно, принимая ртом каждый кусок, как новость, которую стоит осмыслить. Он словно бы растворялся своим физическим составом, оболочкой — в чистой длительности, пока его нерастворимая сущность, как уроненное ореховое ядрышко или сверкающий никелированный шарик детского пинбола, летела по гладкому наклонному желобу, по четкой траектории, уже кем-то начертанной в пространстве, уже существующей, но в то же время никому не известной. Если только этот «никто» не носит фамилию Безукладников. А тому, кто носит, не было на тот момент никакого дела ни до себя любимого, ни до своих дурацких траекторий.