Человек-луч

Оказавшийся рядом милиционер, взяв под козырек, принялся было урезонивать Женю. Но она ничего не слышала. Он, кашлянув, осторожно взял ее за руку. Но Женя, не глядя, оттолкнула его, и не ожидавший такого внушительного толчка милиционер удивленно сел в снег. Когда он поднимался, лицо его не предвещало для Жени ничего хорошего. Но в этот момент восторженный вопль всего стадиона заставил даже милиционера забыть об исполнении служебных обязанностей…

Юра прорвался к воротам! Вся команда «Торпедо» осталась в нескольких метрах позади. Перед ним метался только один защитник. Сделав движение, как будто собирается брать его на корпус, Юра бросился вправо и вышел один на один с вратарем… Бросок! Красный свет! 5:4! Ведет «Химик»!

И, пока стадион сходил с ума, пока музыканты, задрав в небо ревущие жерла своих музыкальных орудий, подогревали это безумие, пока Женя плясала на барьере и, кажется, даже визжала от восторга, пока Бубырь, изнывая у пьедестала, молил ему рассказать, что произошло, а на него никто не обращал внимания, Пашка медленно полез за пазуху и достал своего голубя… Сейчас он его пустит… Сейчас можно…

Но голубь, уже трепыхнувшийся было из рук, не взлетев, остался в Пашкиных ладонях…

Игра продолжалась, и, хотя истекала последняя минута, кировцы, обыграв защиту «Химика», вышли к воротам. На мгновение Васин нерасчетливо выскочил. Шайба летела в пустые ворота. Весь стадион от ужаса закрыл глаза…

И поэтому никто не увидел, как вывернувшийся из—за ворот Юра самоотверженно упал, далеко вытянув руку с клюшкой… Вздрогнувшему от негодования академику Андрюхину послышался какой—то треск.

Шайба, пущенная кировцами в пустые ворота, бессильно ударилась о Юрину клюшку…

Никогда еще скромный заводской стадион не видел такого столпотворения! Сплошной стеной валили болельщики с трибун, крича, размахивая шапками, кашне, платками, сумочками. Мальчишки плясали на барьерах… Бубырь наконец взобрался на постамент и, переполненный восторгом, целовался с невозмутимым гипсовым дискоболом. Застоявшиеся музыканты, топоча, как кони, вырвались на лед и побежали к победителям, скользя, падая и все—таки успевая играть что—то бравурно—победное… Извиваясь, прыгали со всех сторон фотографы. Девчонки высоко подбрасывали Женю, пока она не вырвалась на лед. Болельщики уже подхватили на руки победителей и, вопя во всю глотку, тащили их неведомо куда. Впереди огромной толпы, над которой колыхались бедные хоккеисты, выступал оркестр… Зажмурив от счастья глаза, музыканты изо всех сил дули в трубы, и Леня Бубырь, маршируя впереди, успешно им подражал, играя марш на собственных щеках…

И над всей этой радостной суматохой медленно кружил Пашкин голубь… Пашка следил за ним счастливыми глазами.

Так закончился этот знаменитый хоккейный матч, великий поединок, положивший начало невиданному взлету команды «Химик».

Глава семнадцатая Л. БУБЫРИН С ДРУЗЬЯМИ ПОСЕЩАЕТ КОРОЛЯ БИССЫ

Последнее таинственное совещание с Крэгсом происходило между ним и Андрюхиным с глазу на глаз.

Стало известно, что в дар от советских ученых король Биссы получил несколько громоздких, тщательно упакованных ящиков, которые были отправлены на аэродром в день отъезда Крэгса. Их сопровождали четверо коренастых парней. Это были Мальчики, последний выпуск, также преподнесенные в дар Крэгсу.

Крэгс просил, чтобы с экспедицией, которая должна была вскоре отправиться на Биссу, прибыли в качестве его личных гостей Бубырь, Нинка и Пашка.

— Мне очень совестно, — говорил Крэгс в этот последний вечер, не решаясь поднять на Андрюхина глаза, — но я решился признаться вам… Десятилетиями я копил силы и средства для своего эксперимента с черепахами. Люди мне опротивели, я изверился, стал черств, нетерпим. Людям было плохо со мной, а мне было плохо с ними. Но с этими ребятишками мне хорошо. Я о многом забываю, когда они со мной… Пусть они погостят на Биссе!

На проводах, выступая перед дипломатами, представителями печати и советскими учеными, Крэгс заявил:

— Двадцать лет назад я был учеником академика Андрюхина. Потом я вернулся на родину, и мне удалось кое—что сделать. Это было нелегко, потому что я наотрез отказался работать на войну. Обстановка безнадежности, широко распространенная на Западе, захватила и меня. Я решил, что мой долг — как—то сохранить человеческие знания. На это ушло почти двадцать лет моей жизни. Теперь я понял, что не только растерялся, но сдался силам войны. Человеку становится горько и страшно, когда он сознает, что часть своей жизни прожил зря. Ученому это особенно страшно. Меня поддерживает только одна мысль: сейчас я снова ученик Ивана Дмитриевича Андрюхина, величайшего ученого нашего времени. Я уезжаю, чтобы принять участие в самом грандиозном эксперименте…

В этот же день в кабинете академика Андрюхина собрались его ближайшие сотрудники.