Человек меняет кожу

В четвёртом часу утра настойчивый стук в дверь разбудил Комаренко. Уполномоченный натянул сапоги и, накинув халат, пошёл отпереть. На пороге стоял Синицын.

– Можно к тебе? Я тебя разбудил?

– Заходи, заходи. Пройди прямо в кабинет. Зажги там электричество. Я малость приоденусь и сейчас приду. Где ж это ты запылился? Пешком шёл, что ли?

– Да, пешком. Хотел немного пройтись.

– Хорошенькое немного! Ну, заходи, я сию минуту.

Через минуту он действительно появился, застёгивая китель.

– Ты меня извини, что я так ночью… – пробовал улыбнуться Синицын. – Мне с тобой поговорить надо.

– Садись. На, закуривай, слушаю.

– Понимаешь, я пришёл дать тебе показание… Я убил человека.

– Кого это? Когда?

– Жену убил.

Уполномоченный внимательно посмотрел на Синицына.

– Что это, ты бредишь? Плохо себя чувствуешь? Так бы сразу и сказал, подожди, я тебе сейчас вскипячу чайку, с коньяком, а? Попросим жинку, она это мигом.

– Спасибо, я не продрог. Пить не буду. Странный ты человек, Фёдор. Разве убийство должно быть обязательно собственноручным? Ведь я-то знаю, что её убил. А сказать об этом – не поверят. Вот почему и пришёл к тебе. Понимаешь, рассказывать тут трудно. Расскажу, – может, не поймешь. На, прочти, вот это, – он протянул густо исписанный лист.

Комаренко внимательно прочёл листок и вернул его Синицыну.

– Ну вот, видишь, – Синицын сунул лист в карман. – Что мне делать, а? Понимаешь, не к кому обратиться. Пришёл к тебе за советом.

– Преувеличиваешь ты, брат, здорово. А впрочем тебе видней. Дело, конечно, сложное. В этой области у нас контрольная комиссия не работает. Тут тебе самому, надо.

– Что самому?

– Самому разобраться. У кого из нас старья этого самого нет? Гонишь его в дверь, оно в окно лезет. Кулак с тех пор, как подрубили корни, даже облик старый потерял, в колхозы пролез, стопроцентным строителем социализма прикинулся. Поди его разоблачи! То же самое, брат, и наш внутренний кулак, нутро наше старое. Только разоблачить его ещё труднее. Кажется тебе, вытравил его уже калёным железом, а он в подсознании где-нибудь сидит, переодевается. А высунет голову – не узнаешь. Под такую тебе социалистическую идею загримируется, что поди различи. Тут, брат, каждый – сам себе контрольная комиссия.

– Но ведь я же человека убил!

– Это ты загибаешь. Нервы у тебя разгулялись. Никого ты не убивал, а просто чувствуешь себя виноватым. Чего ж тебе надо? Чтобы тебя другие наказывали? Вроде как отпущение грехов? Наложили епитимию, отработал – и чист? Тут, брат, самому поработать над собой нужно. Только без истерики, а спокойно, по-большевистски. Что ж я тебе сказать ещё могу?

– Да, конечно, что ж ты мне можешь сказать? Самому надо… Ну, спасибо и на этом.

– Подожди, чай сейчас будет. Не валяй дурака! Никуда тебя не отпущу. Попьёшь чайку, отогреешься, потом подвезу тебя на машине.

– Нет, не надо, спасибо. Пройдусь… Как это ты говоришь? Дай бог всякому!

Глава пятая

Лестница, по которой он подымался, была узкая, деревянная, с почерневшими перилами и стоптанными ступеньками, – такие бывают только в очень старых домах. Зажжённые через этаж газовые рожки еле освещали каждую четвёртую площадку. Отец жил на последнем этаже, на четвёртом или пятом, – он не мог хорошенько припомнить. Впрочем, весь дом, кажется, пятиэтажный. Между тем он прошёл уже минимум восемь этажей, а конца всё не было. Напрасно он не считал площадок. Во всяком случае теперь уже недалеко. Он поднялся ещё на три этажа и остановился, запыхавшийся и усталый. Лучше всего спуститься вниз и узнать толком.

Двумя этажами выше внятно слышны чьи-то шаги. Кто-то медленно поднимается по лестнице, шлёпая туфлями. Слышно отсюда тяжёлое, свистящее дыхание. Должно быть, какой-нибудь старик или старуха. Надо догнать и спросить. Перепрыгивая через несколько ступенек, он пробежал ещё три этажа. Медленные старческие ноги слышались по-прежнему двумя этажами выше. «Что за чёрт! Задача об Ахилле и черепахе?» Набрав жадно воздуха, он опять метнулся вверх, тяжело дыша и отсчитывая в уме этажи: один! два! три! четыре! пять! Шаги остановились. Ещё две, восемь, двадцать, тридцать две ступеньки. Вот он наконец!

На повороте следующего этажа стоял дряблый старик в выцветшем халате, перехваченном в талии шпагатом. Старик держал зажжённую свечу. Он стоял, тяжело дыша, облокотившись на перила. Воздух в его глотке свистел и храпел, как в трубах органа.

«Неужели я так долго не мог нагнать этого старого хрыча?»

– Будьте добры, вы не сможете мне сказать, сколько этажей в этом доме?

Старик смотрел тупыми глазами, не отвечая, и продолжал сопеть. Потом, откашлявшись, медленно стал подниматься вверх, дрожащей рукой цепляясь за перила.

«Наверное, глухой; надо громче, в самое ухо».

– Сколько этажей в этом доме?! Вы слышите?

Старик безмятежно продолжал свой путь. Только в глазах – две насмешливые искорки.

«Издевается, собака! А ну-ка, потрясём его за грудку!»

– Вы ответите?!

Старик сделал гримасу и показал язык.

«Ах ты, старая перечница! Я тебя заставлю отвечать по-человечески! А об стенку не хочешь? Вот так! И вот так!»