Человек находит себя

Ярцев кивнул и откинулся на спинку дивана. Лиза подсела к нему. Алексей перебирал книги и, казалось, ни на что больше не обращал внимания.

Таня слушала, наклонив голову и положив на колени руки. Алексей задержал на ней взгляд. Рука его так и замерла с книгой. Что-то новое, необычное открылось ему вдруг в Танином лице. Алексей так и простоял с раскрытой книгой в руках, пока не кончилась музыка. В комнате стало так тихо, что слышался даже шорох крыльев ночной бабочки, которая билась под абажуром.

— Вот такая же тишина была тогда в зале, — задумчиво сказал Ярцев. — Нравится вам эта вещь?

Таня подняла голову.

— Очень!

— У нас с вами вкусы сходятся, — улыбнулась Лиза. — Мы с ним, — она коснулась Ярцева плечом, — любим эту вещь больше всего. Когда он был в Германии, уже после войны, мне было очень трудно одной. Детей еще не было. Приду домой с работы, и тоскливо, тревожно так… Вот я поставлю эту пластинку и слушаю… А наслушаюсь — как будто с ним поговорила.

— Музыку должен любить каждый, — медленно заговорил Ярцев. — Но чтобы это случилось, надо… Даже не знаю, как это вам объяснить. Надо, чтобы, знаете, ну… произошло что-то с человеком, что-то потрясло его, чтобы пережил что-то во время музыки… Со мной так, должно быть, и получилось.

— Расскажите, — нерешительно попросила Таня.

Ярцев не ответил. Он сидел склонившись. Длинные кисти его загорелых рук свисали с колен. Он все что-то вспоминал. Лиза поднялась с дивана и перебирала пластинки, Алексей листал книгу.

2

— Да… — сказал наконец Ярцев.

Под абажуром все билась и билась бабочка. На светлой скатерти металась трепетная тень ее крыльев.

Ярцев начал рассказывать. Говорил с большими паузами и словно сам для себя, позабыв о присутствующих. Но чем дальше, тем рассказ его делался все более стройным.

— На фронт я уезжал в феврале сорок второго. Отсюда, с Урала. Из Новогорска. Танковую школу кончали здесь… Почти вся наша танковая дивизия — добровольцы… А накануне отправки для нас был концерт. В Новогорском оперном… Вот это концерт был! Такие силы! Хор громадный. С оркестром. Финал из Девятой бетховенской… Народный артист пел… А потом… Вот уж чего не ждал, того не ждал: выходит на сцену девочка. Лет десять ей, от силы одиннадцать. Славная такая, светловолосая, глаза большущие, озабоченные. Косички. И платьице белое… Подошла к роялю, глянула на нас и застеснялась: зал полнехонек, да еще все взрослые дяди, да еще в военной форме… Долго, помню, смущалась: очень уж настойчиво ей хлопали. За рояль села осторожно, долго оправляла платьице, смотрела на клавиши. И до того она выглядела крохотной, даже беспомощной рядом с огромным роялем! Я, признаюсь, посомневался: ну что она, эта девчурка, может? Но тут же подумалось: да нет же, не она для нас здесь, а мы для нее сюда собрались. Все — для одной. И так мне тепло вдруг стало, так как-то… «солено» внутри, понимаете? Да нет, словами этого не передашь!.. Начала она вдруг. Руки маленькие, пальчики длинные, тонюсенькие, и я, поверьте, даже вздрогнул, когда эти пальчики упали на клавиши. Играла она этот шопеновский этюд, «Революционный». И вот слушаю ее, а сам чувствую: пальцы мои так и впиваются в подлокотники кресла, стискивают их… Да-а… Если б мог я сейчас толком объяснить все, что перечувствовал тогда, что пережил!

Ярцев замолчал, помотал головой и, подперев лоб рукою, уставился в пол. Таня сидела по-прежнему, наклонив голову. Только пальцы ее перебирали уголок скатерти, свисающий со стола.

— Представьте, — резко вскинув голову, продолжал Ярцев, — завтра в дорогу, на фронт, потом в бой, в огонь, в грохот, а сегодня… девочка, ребенок, играет солдатам Шопена! Да как играет! А со мной словно произошло что-то, словно во мне же что-то открылось. Что? Не знаю. Одно только понял: до чего я, человек, много могу. До чего много!

Ярцев широко раскинул руки, оглядел всех, вздохнул и, отчего-то хмурясь, умолк. Потом провел рукой по лбу и продолжал: