Человек нашего столетия

Об одном отдельном человеке, каков он на самом деле, можно бы написать целую книгу. Но и тут он не будет исчерпан вполне, и никогда не разобраться с ним до конца. Стоит же проследить, как думается о ком-либо, как вызываешь его образ, как хранишь его в памяти, и придешь к весьма более простому портрету: это всего лишь несколько своеобразных черт, которые в нем наиболее заметны и особенно отличают его от прочих. Черты эти преувеличиваются за счет остальных, и как только они названы по имени, то сразу же играют в воспоминании решающую роль. Они есть то, что запечатлелось с наибольшей силой, они есть характер.

Всякий носит в себе некое множество подмеченных характеров, они составляют собою запас его жизненного опыта и определяют в итоге его представление о человечестве. Нельзя сказать, чтобы таких типажей было слишком много, они передаются и наследуются от поколения к поколению. С течением времени они утрачивают резкость очертаний и превращаются в своего рода общее место. Скупердяй, говорят тогда, дурак, блаженный, завистник. Было бы полезно изобретать новые характеры, еще не затасканные, способные заставить снова себя заметить. Склонность видеть людей в их неуподобленности — элементарное свойство человеческой натуры и требует себе пищи. Не следует обескураживаться тем, что человеку в целом свойственно много больше, чем вмещается в один такой характер. Хочется людей очень и очень разнообразных, да и на что одинаковые, если б даже они и были такими.

Некоторые из новых «характеров», сочиненных мною, можно считать эскизами к романным персонажам, другие являются импульсами к самоосмыслению. При первом взгляде находишь знакомых, при втором — обнаруживаешь себя. Изображая их, я ничуть не сознавал, что думаю при этом о себе самом. Но составляя эту книгу с 50 характерами (из большего числа изображенных мною), я с удивлением узнал себя в двадцати из них. Так богат составляющими один человек, и таким мог бы предстать, будь один из входящих элементов последовательно утрирован до крайности.

Кажется, будто, подобно многим животным, эти характеры находятся под угрозой вымирания. Однако в действительности мир кишит ими, нужно лишь выдумать их, чтобы увидеть. И будь они злокозненны или комичны, лучше, чтобы они не исчезли с лица земли.

С тех пор как мы знаем о миллионолетиях, времени крышка.

Вена опять так близка мне, будто я никогда ее не покидал. Притяжение Карла Крауса?

Успех — это площадь, занимаемая на газетной полосе. Успех — это бесстыдство-однодневка.

Ребенок еще не боится человека. Не боится он и никаких животных. Он боялся мухи и несколько недель — Луны. «Она сейчас боится мух. Если какая-нибудь оказывается слишком близко — она плачет. Она испуганно жмется в угол, пока жирная муха прогуливается по стенкам ее кроватки».

Свободен лишь тот, кто не имеет желаний? К чему желать быть свободным?

Вконец иссох над Карлом Краусом. Все время, какого у меня уже нет, уходит на него.

Все больше моя убежденность в том, что взгляды складываются на основе массового опыта. Но разве люди повинны в своем массовом опыте? Не оказываются ли они совершенно беззащитными прямо в его гуще? Как должен быть устроен человек, чтобы найти силы противостоять ему?

Вот то, что меня действительно интересует в Карле Краусе. Нужно ли обладать способностью самому формировать массы, чтобы оградить себя от воздействия других масс?

Духовная закаменелость отца: ребенок, начинающий говорить, настолько удивительней, чем он.

1975

Не дай исказить себе минувшие времена письмами из тех лет.

Страна, где нет братьев: у всех не больше одного ребенка.

Он неспособен выдумать в подробностях ни одной жизни и потому пишет собственную.

Ты ничего не теряешь, высказывая свою молодость: между фразами вспоминаемого заявляет о себе упущенное, и ты становишься на затерявшееся богаче.

Скачки, скачки важны в человеке — то, насколько велико в нем расстояние от одного до другого.

Дух живет случайностью, но он должен уметь ее ухватить.

Учебник забывания языка.

Страна, где люди лопаются с негромким хлопком. И исчезают без следа и остатка.

Все более глупые фигуры окружают его, которые все — он сам.

Я знаю, что не сделал ничего. Что проку убеждать себя в том, что иные и того о себе не знают.

Возможно, история была в нем живей, чем во всех историках. Она была его отчаяньем, была и осталась.

Тебе меньше веры, чем Кафке, потому что ты живешь уже так долго.

Но может статься, «молодые» ищут у тебя помощи против эпидемии смерти, свирепствующей в литературе.

Как тот, кто презирает смерть с каждым годом все больше, ты несешь свою пользу.

Портрет отца, которого не было уже в живых, над кроватями в Вене, в переулке Иозефа Галла, невыразительный бледный портрет, никогда не имевший никакого значения.

Во мне была его улыбка, во мне его слова.

Ни на один портрет отца я не мог смотреть, не считая его бессмыслицей, никогда не видел ни единого написанного им слова, которому бы поверил.