Человек не отсюда

— Отстань. Страшно — не ходи рядом. А мне не страшно. Мне жить противно — понял? Ну, неинтересно мне жить. И если я что захочу с собой сделать, — ты не уследишь. А к немцам я не побегу — мне у них искать нечего… Я все уже у себя имел…

Я ему говорю:

— Товарищ командующий, забудьте вы о том, что я за вами слежу и будто бы вам не доверяю… Я ведь сам такое же, как вы, испытал.

— А тебе на голову ссали?

— Нет… этого не было.

— А у меня было. Мне ссали на голову. Один раз они били меня, били, я больше не могу: сел на пол, закрыл руками голову, вот так руками, сижу. А они кругом скачут, пинают меня ногами, а какой-то мальчишка, молоденький, — расстегнулся и давай мне на голову мочиться. Долго мочился. А голова у меня — видишь, полуплешивая, седая… Ну вот ты скажи — как я после этого жить могу.

— Да ведь надо, товарищ командующий. На вас надеются. Видите, какая обстановка.

— Вижу обстановку…

Ну, настает ночь, он говорит:

— Что ж, давай вместе ложиться на эту постель.

Мне страшно его оставить, легли мы вместе, лежим, молчим.

— Не спишь?

— Не сплю, товарищ командующий.

И вот стали мы вспоминать, как у кого ТАМ было. Говорим, вспоминаем — не остановиться, только когда он голос начинает повышать, я спохватываюсь, говорю:

— Тише… тише, товарищ командующий! Ведь, наверное, за нами обоими следят. Разрешите, проверю обстановку.

Соскакиваю с постели, бегу смотреть, не слушает ли кто у дверей, и опять говорим друг с другом… Глаз до утра не сомкнули…»

В дальнейшем Мерецков отличился при прорыве блокады Ленинграда. Вот в такой обстановке воевали, командовали наши маршалы, генералы, кого им было ненавидеть, кого любить.

Любанская и Синявинская операции — провал полный, но Мерецков отличился в прорыве блокады в ходе операции «Искра».

* * *

Первое, что спросил редактор, — почему я пишу больше всего про войну 1941–1942 годов? Ведь я воевал и позже, по сути, все четыре года отбухал, демобилизовали меня в конце 44-го года. Почему не пишу про то, как входили в Прибалтику и дальше. Про свою танковую роту.

Действительно, почему? А чего про то писать. Наступали, стреляли, давили, громили, и помнится плохо и неинтересно.

* * *

Чехов писал: «Веровать в Бога не трудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте». Он прав, в самом деле, с началом XXI века у нас надели крестики, а многие поверх платья, как украшение, повесили иконы, даже в присутственных местах. Стали ходить в церковь. А пьянство не уменьшилось, колются и грабят по-прежнему, казнокрадов становится все больше, стали воровать не миллионы, а миллиарды. На всякий случай они же подкупают Господа — строят часовни, храмы. Таким манером веровать в Бога и впрямь не трудно.

В повести своей «Ионыч» Чехов пишет про губернский город С. В этом городе местные жители не жалуются, они довольны, что есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, «…что, наконец, есть умные, приятные, интересные семьи, с которыми можно завести знакомство».

«Устраивают любительские спектакли с благотворительной целью».

И кажется, что жизнь провинциальной интеллигенции была во времена Чехова куда лучше нынешней.

Мои родные живут в Волгограде, город по праву вроде считается одним из крупнейших и значимых городов России, а молодые мои волгоградцы жалуются на то, что деваться в городе некуда: ни театров, ни концертов, ни клубов. Если что и бывает, то это приезжие гастролеры, дай Бог, чтоб были добросовестные и первосортные, а они редкость. Вот и недоумеваешь: неужели за полтораста лет, со времен Ионыча и Чехова, так духовно обеднела наша жизнь? Про город С. Чехов писал с укором, ибо герой, хороший доктор Старцев, скучал, томился от однообразия пошловатой провинциальной жизни.

Неужели с тех пор даже эта жизнь в городе С. еще больше духовно оскудела?

Труд не придает нашей жизни смысл. Да и есть ли он, этот смысл? Чехов, например, всю жизнь искал общую идею, ради которой нужно трудиться, и не мог найти, и не стеснялся признаться в этом. Вот его герой, Старцев, хороший врач. С годами становится все опытнее. Должен бы, казалось, получать удовлетворение от своей работы. Чехов был врачом и знает, что значит в городе, в таком, как С., хороший врач, а тем не менее этот хороший врач, признанный горожанами, обеспеченный, не находит удовлетворения от той жизни, которая ему выпала на долю. Профессиональный успех, труд — этого всего недостаточно человеку. И любовь у Старцева была возможна, и признание, и вместо экипажа с одной лошадью с тройкой теперь получил, а все равно не хватает чего-то черезвычайно важного, того, что называют обычно смыслом жизни, так вот этого смысла ему никак не найти.

* * *