Человек не устает жить

— «И так далее» было потом, — раздумчиво произнес Аркадий, не отрывая взгляда от приборной доски. — А изначала была у нас в деревне ячейка комсомольская из трех человек. Солидная по тем временам сельская ячейка. Павел Кочнев секретарил, а мы с Григорием Луневым в рядовых бегали. Работы — выше головы. С утра и до позднего вечера кочевали мы по митингам, сходкам, ревсобраниям. С кулачьем цапались, о текущем моменте мужикам докладывали. Всю округу втроем обслуживали, поспевали. Мужики привыкли. Чуть что: «Даешь сюда комсомолию!» Ох и навострились мы выступать! Охрипнешь, обезножишь, бывало, а Пашка все активности требует, на политическую сознательность бьет. Носишься таким макаром по деревне и думаешь про себя: «Сбегу от Пашки. Сбегу. Заберусь тишком на сеновал, зароюсь в сено поглубже, чтобы не враз отыскал, и оторву минуток шестьсот без всяких сновидений». Но Пашка ухо держал востро. Ночью бредем по улице. После всех дел праведных ноги будто ватные. Самое время спать: деревня давно ко сну отошла, тихо вокруг, темно. А Пашка предлагает: «Забежим, ребята, к бабке Аграфене сказки послушать? Гляньте, огонек в окошке-то». И шли мы, Коля, к бабке Агра-фене сказки слушать. И смех и грех! Бывает же, а? Великовозрастные лбы и — сказки. А мы увлекались: ночи напролет слушали. Пашка любил такие, в которых беднота над богатеями верх держала. Называл он их революционными. Гришке — хоть про что, лишь бы поинтересней. Мне пришлась по сердцу сказка про серебряное блюдечко и золотое яблочко. Помнишь такую? Катится волшебное яблочко по волшебному блюдечку, и появляются на яблочке диковинные страны, неведомые города… Хотелось очень на страны и города из этой сказки собственными глазами посмотреть. Года через два комсомол направил в фабзауч — на сталеваров учиться. Толковая профессия — сталевар! Наипервейшая у нас на Урале. Стали осваивать мы дело, а тут призыв: «Комсомолец — на самолет!» Ну, решил, вот оно — золотое яблочко! — Аркадий помолчал, улыбаясь почему-то. — Представляешь, Коля, как сказки душу баламутят?..

— На ковер-самолет попасть захотелось? — спросил Николай и воспламенился, удивленный силой внезапно пришедшего на ум сравнения. — Так мы же и летим на ковре-самолете! Да-а-а… Сани-самоходы бензин подвозят! Не бензин, а живую воду.

В шлемофонах командира и штурмана одновременно послышался сухой короткий щелчок: в общую радиосеть включился Михаил Коломиец.

В полку любили молодого вихрастого паренька — стрелка-радиста с «голубой двадцатки». Мастер на все руки, он мог починить рацию с закрытыми глазами, проворно работая тонкими и чуткими, как у пианиста, пальцами, разобрать и исправить любое оружие, знал толк и в моторах, потому что со временен намеревался пересесть за штурвал самолета. Натура у Михаила была к тому же еще лирической, песенной. И радость, и горе, и раздумья, и тоска — все выражалось песнями — его вторым «я». Он ухитрялся напевать даже в бою, когда разрывы зенитных снарядов встряхивали машину, а щупальца трассирующих пуль оплетали плоскости, дырявили фюзеляж.

Прислушиваясь к разговору командира со штурманом, Михаил мурлыкал какой-то мотив. Аркадий попросил петь погромче. И в небе зазвучала чуть грустная песня. Николаю виделось затонувшее в белоцветье яблоневых садов и черемушников приволжское село, речка с кочующими по левобережью песками, заливные луга и… леса. По весне река покидала опостылевшее русло и разливалась на многие километры в округе, насыщая влагой скупые лесные подзолы. Вода, вода, вода, зеркалом поблескивающая на солнце. По ней разбрелись белоногие березки, присели стыдливо елки…

Перед Аркадием по велению той же песни возникали косматые в тумане горы, желтые петли дорог среди скал, разлапистые кедры с кронами аж под облака, белые корпуса уральских заводов и красные кирпичные трубы, раздвинувшие таежную глушь…

Песня! Она, казалось, вобрала в себя ветреную ширь земель русских!

Аркадий с необычайной ясностью ощутил вдруг мирное небо, словно вел не бомбардировщик, а обычный пассажирский рейсовый самолет по знакомой трассе. Скоро внизу запоблескивает голубое зеркало Оби, покажутся разлинованные улицами кварталы Новосибирска. Придерживая штурвал, Аркадий следит за стремительно накатывающейся гладью взлетно-посадочной полосы. Вот она, вот! Шасси мягко коснулись земли. И вспыхнули разноцветьем, закланялись, закачались неистово взбудораженные винтами самолета луговые цветы. Аэровокзал. Башенка синоптиков на отшибе. Шест с черно-белой полосатой, как зебра, наполненной ветром «колбасой». Самолет подрулил к стоянке. Под крылом — почтовый пикап: «Почту давай!» Спешат мотористы, техники. Бензозаправщик, урча мотором, подползает деловито, степенно. В кабине сияет улыбкой белозубый чумазый шофер: «Привет!» А из люка по лесенке уж торопятся ступить на сибирскую землю пассажиры.

Тем временем «голубая двадцатка» мерцающим веретеном пронизывала ночное небо. На белых всхолмленных облаках появились черные прогалины. Они расширялись, приоткрывая угольную в ночи землю.

— До цели?