Человек-недоразумение

Иногда сквозь окно палаты нам удавалось рассмотреть отдельные эпизоды, происходящие в кабинках машин. Как правило, мы видели лишь фрагмент головы, плеча или спины, какое-то шевеление — в общем, всё было весьма непонятно, но буйная фантазия вмиг достраивала картинку.

— Похоже, сосёт, — говорил Гриша, жадно вглядывавшийся в светлые проёмы на отчаянно грязном стекле. — Её не видно, а шофёр голову назад закинул от удовольствия. Точно, сосёт.

— Наверно, трогает его за яйца, — добавлял полумечтательно, полузлобно Слава. — А может, лижет их.

— Сучка! — издавал я горький возглас. — Вот ведь какая сучка!

Друзья смотрели на меня с любопытством. Они уже миновали стадию эмоциональных обвинений Светы в потере чистоты и воспринимали её такой, какая она есть. То есть с большим пониманием.

— Всё, больше не могу! — тяжко вздыхал Гриша. — Надо дрочить.

Он начинал терзать свою пипиську прямо тут, у окна. За ним подтягивались остальные. На второй или третий раз к массовому онанизму присоединился и я.

Надо заметить, что одно время я считал секс и всё, что с ним связано, формой порабощения. Формой дремучей, варварской, навязанной откуда-то извне. Я отчаянно сопротивлялся этому вечному зову похотливых чресел, я полагал, что он заложен во мне исключительно с целью контроля и подчинения воли. Сопротивляться ему сил, конечно же, не хватало, я то и дело срывался в стремительное и лихорадочное рукоблудие, каждый раз после семяизвержения нещадно ругая себя за слабость. Как же я разрушу мир, упрекал я себя, как же вспорю это мутное полотно, как же развею эту причудливую дымку, если во мне покоится нечто, что я не в силах контролировать? Значит, мной управляют, значит, меня могут направить по иному пути… Мысли эти приносили неимоверное страдание. Однако, попав в психушку, я постепенно стал относиться к устремлениям плоти проще. Прежде всего потому, что просто относились к ним мои сопалатники, которых я зауважал сразу же и безоговорочно. Подрочить для них не считалось чем-то зазорным. Оказалось, что при определённом угле зрения, определённых обстоятельствах и определённом внутреннем ощущении секс — даже с самим собой — может стать такой же формой протеста, как взрывы атомных электростанций и землетрясения.

— И не стыдно тебе, архиепископ? — упрекал меня Григорий, обстоятельно и неторопливо двигая рукой вверх-вниз.

— А тебе не стыдно, преподобный? — отвечал я, совершая резкие и отчаянные движения.

— Ой, стыдно! Вечером все ко мне на покаяние! А я перед тобой покаюсь. Может, простишь мне мои прегрешения.

Вскоре основатель Церкви Рыгающего Иисуса после короткой исповеди, которую он принимал, сидя на кровати, отпускал нам наши грехи — до следующего грехопадения. Я же в свою очередь выслушивал исповедь Гриши и, осеняя крестным знамением, отпускал его ничтожные грешки.

Вернувшись с работы, Света — если расплачивались с ней не деньгами, а продуктами, что происходило частенько — угощала нас разными вкусностями: печеньем, соком, жевательными резинками. Они в те времена ценились особенно сильно.

Порой, задерживаясь у нас, она делилась с нами впечатлениями о прошедшем акте.

— Ой, пацаны, вы не поверите, — выпучив глаза, рассказывала она, — у этого мужика такой здоровенный набалдажник! Он так меня пёр, так пёр, я чуть не скопытилась. А вообще приятный дядька. Фотографию детей показывал, у него их трое. Блин, я тоже троих детей хочу!

Как я уже говорил, кроме прикосновений к интимным местам, Света ничего этакого нам не позволяла. Видимо, она воспринимала все эти траханья в машинах исключительно как грязную и малоприятную работу. Мирок же интерната представлялся ей гораздо более светлым и чистым, Света не желала осквернять его низменными деяниями и потому все наши попытки склонить себя к сексу пресекала жёстко и зло. Мои отношения с ней установились на уровне доброй и даже несколько романтической дружбы.

— Ты хороший, — говорила она мне во время прогулок по небольшому парку, примыкавшему к зданию, туда нас выпускали подышать свежим воздухом, — но какой-то запутавшийся. Ты ещё не нащупал точку опоры, поэтому такой злой и агрессивный. Поверь мне, рано или поздно ты найдёшь её.

— Помоги мне её нащупать, — многозначительно и цинично бросал я, пытаясь просунуть ладонь ей под юбку.

— Только потрогать! — предупреждала меня строго Света. — Понятно?

Мне было понятно, я только трогал. Она была гораздо благосклонней ко мне, чем к другим. Трогать себя так часто она не позволяла никому.

— Если бы не Огонь, — вздыхала она, — я бы тоже смогла нащупать опору.

Огонь — это был тот разрушительный образ, который преследовал её вот уже несколько лет и из-за которого её определили в психиатрическую лечебницу.

— Если есть Огонь, — пытался я рассуждать, — значит, должна быть и Вода. Какая-то влага, которой можно затушить этот пожар.