Человек-недоразумение

Это был протест. Нет, это был Протест с большой буквы. Протест против самой жизни, против её обманчиво-замысловатых сплетений, против цвета и звука, против материальных форм как таковых. Я понимаю, что, скорее всего, наделяю Кинчева некоторыми изначально отсутствовавшими в нём проявлениями, которые слишком важны для меня, которые мне хотелось бы видеть в любом человеческом существе, к кому я испытал симпатию. И всё же Костя Кинчев тех лет — это было нечто, ребята! На несколько лет он стал моим наиглавнейшим кумиром. В интернате было достаточно трудно следить за музыкальным процессом: кроме радиоточки со стареньким раздолбанным аппаратом, который почему-то был установлен лишь в одной палате и палата эта была девчачьей, и первого альбома «Алисы» «Энергия», неизвестно как и кем закупленного вкупе с Софией Ротару, Игорем Скляром, ансамблем «Синяя птица» и ещё несколькими пластинками каких-то уж совершенно запредельных в своей бестолковости советских исполнителей, вроде некоего Игоря Демарина, для культурно-массовой работы в психушке. Все эти диски вместе с едва живой вертушкой «Россия» (производители проигрывателей винила уже тогда знали, какой бренд надо запускать в массы) хранились в темнушке на нашем этаже, рядом с другой темнушкой, где покоился неработающий (вроде бы) стоматологический аппарат в виде кресла и пришпандоренной к нему бормашины. Вертушку иногда разрешалось извлекать из темнушки и даже переносить к себе в палату, чтобы послушать там божественные звуки, издаваемые Ротару и Кинчевым. Про Ротару, как вы понимаете, я говорю с сарказмом, а вот про Кинчева — совершенно искренне. Так вот, лишь эти два источника музыкальной информации были для меня проводниками в мир музыкальных фантазий Константина, но и этого наверняка было более чем достаточно, чтобы уловить ещё одну, ранее неизвестную и не вполне объяснимую грань интерпретации этого мира.

При всём при этом я понимал, что слепое поклонение перед кем бы то ни было, включая демона Кинчева — это своего рода преступление против собственного «я», изначально противившегося любым попыткам запустить в ткань своего существования чужеродные волокна. Поэтому любя Костю, я в то же время старался с ним бороться. В данном случае борьба могла развиваться только в отрицании доминирующего образа — то есть, обнаружив в каком-то молодежном журнале его фотографию и, конечно же, вырезав её, я принимался избавляться от власти его личности посредством гомосексуальных совокуплений с фотографией. Я ложился с ней спать и перед сном пару-тройку раз непременно целовался с Костей взасос.

Природа этого гомосексуального влечения, рождённого мной вроде бы искусственно и замешанного на этаком лукавом и гипертрофированном двойном переворачивании с выхлестом — вот, мол, я как: люблю его музыку, а пытаясь отрицать, чтобы не попасть окончательно под власть чужой личности, люблю ещё больше и ради этого начинаю любить физически. Впрочем, в какие-то мгновения я осознавал, что порой действительно желаю Костю физически. Осознание это приносило мне лишь досадливое неудовлетворение: совсем не от обнаруженных в себе крупиц гомосексуальности, которые всё же были во мне недостаточно активны и недостаточно заряжены, чтобы склонить меня к смене сексуальной ориентации, и даже не от того, что крупицы эти могли бы быть использованы мною как очередная форма протеста, но ввиду явной их недоразвитости использованы в данном качестве всё же быть не могли. Меня смущало во всём этом лишь проявление человечности. Природа этих смущений была почти такой же, как и природа смущений по поводу влечения к Шлюшке Свете. По сути, я такой же, как все вокруг, понимал я. Я так же слаб, так же сентиментален. Так же тянусь к теплу и любви. Человечность — вот чего я боялся более всего. Для моей борьбы, для моего протеста человечность не нужна. Я должен быть как механизм, как стальная болванка, чтобы пробивать любое препятствие, чтобы ничто не могло меня смутить и выбить из колеи. Сейчас я родил в себе некое по природе своей соглашательское, но достаточно зрелое и, самое главное, выстраданное понимание возможности присутствия в оценке окружающей действительности некоего компромисса, ибо быть живым без компромисса невозможно, его отсутствие — это отсутствие вообще, как физического и духовного объекта, в принципе. Но тогда… Тогда, не сумев разрешить несформированным сознанием эту коварную дилемму, я много и неплодотворно страдал. Страдал от понимания очередной грани своей ущербности, от понимания, что главное средство мира в борьбе со мной — а я уже тогда понимал, что мир непременно предпримет адекватные боевые действия в ответ — так вот, это самое главное средство — я сам. Он каждый раз, этот коварный и паскудный мир, будет демонстрировать мне, пытаясь смирить и урезонить, одну из граней моей собственной личности, и пристыженный, разочарованный, с позором буду отползать я с поля боя в оборонительные блиндажи.