Человек-недоразумение

В газете «Труд» со мной вообще никто говорить не захотел — я лишь робко заглядывал в кабинеты, но едва успевал раскрыть рот, как на меня тотчас же отчаянно и страстно, словно от заглянувшей ненароком и явно раньше времени смерти, начинали махать руками и вроде бы даже истово креститься.

В «Московском комсомольце» рукопись мою взять согласились, но небрежность, с какой мне было предложено оставить её у секретаря, насторожила моё чуткое сердце. Я потребовал гарантий публикации, секретарь таких гарантий давать не хотела, да и вообще после проявленной мной строптивости изобразила мордашкой огромное желание распрощаться со мной на веки вечные, что я ей в следующие секунды и обеспечил. Правда не задаром, а обозвав её секретуткой и дешёвой подстилкой для начальников. Пусть хоть с испорченным настроением полдня походит.

В газету «Правда» вообще попасть не удалось, говорили, что она закрыта. Но визит туда всё же оказался не напрасным, потому что, выйдя из высотного здания, где располагалась редакция, и собираясь отчалить куда-нибудь в поисках других газет (я начинал подумывать о «Пионерской правде»), я вдруг услышал, как у меня просит закурить некий потрёпанный мужичок. Короткая беседа с ним и привела меня в редакцию «Воли».

Мужичок, как я понял, был самым что ни на есть журналистом, и вполне возможно, что именно из «Правды». Сигарет у меня не оказалось, я никогда не был склонен к этой глупой и затратной привычке, мужичок эмоционально и этак артистично выразил недовольство сим фактом и посетовал на то, что начинаются тяжёлые времена и сигарет вроде как может вообще не быть. То есть они как бы будут, но проклятые капиталисты, которые начнут завозить их с Запада, потому что собственные табачные заводы после победы демократов непременно закроются, заломят за них дикие, унижающие достоинство русских людей цены и что придётся выбирать между курением и обыкновенным питанием, потому что питание станет тоже недешёвым. Если учесть, что рубль и так в девяносто первом был говно говном, то прогноз потрёпанного жизнью журналиста выглядел более чем убедительно.

Я проникся к этому человеку короткой симпатией (чрезвычайно короткой, людям я не верю и боюсь их, так что чем короче к ним симпатия, тем спокойнее и счастливее будет твоя жизнь), по мимолётному наитию брякнул, что пытаюсь пристроить в какую-нибудь газету статью о путче, но, видимо, по той простой и очевидной причине, что моя трактовка этих событий расходится с той, что предлагают сейчас народу победившие демократы, статью не печатают, знаться со мной не хотят и вообще никакой демократии при таком отношении к простым людям в этой долбаной стране в принципе невозможно.

Дяденька мне посочувствовал.

— Не, в центральные газеты даже не пытайся! — махнул он рукой. — У них коллективное сознание, они моментально определяют чужака. Если ты не продемонстрируешь им, что готов пожизненно лизать им задницы, они никогда не примут тебя в свою компанию. Но ты, судя по всему, на такое не пойдёшь, — окинул он меня беглым взглядом с головы до ног.

Да, на такое я не пойду, понимал я.

— Ладно, — решился я. — Надо завязывать с этой дурью. Выброшу-ка я сейчас эту идиотскую статью и свалю из Москвы. Здесь плохо дышится. Должно быть, воздух отравленный.

— Не торопись, — осадил меня новый знакомый, имя которого я так и не узнал. — Езжай лучше в Реутово. Это город в Московской области, на электричке можно добраться. Есть там одна честная газета, называется «Воля». Предложи туда — чем чёрт не шутит, вдруг возьмут. Я с ними давно не контактировал, может, и закрылись уже, хотя с другой стороны — с чего им закрываться? Их направленность сейчас весьма востребована. Глядишь, и на работу возьмут.

Случайный знакомый оказался самым настоящим ангелом. Статью мою не только согласились напечатать (видимо, национал-социалистам пришлось по духу, как я обсирал демократов и гэкачепистов), но и предложили поработать в редакции корреспондентом. После того, разумеется, как об этом заикнулся я сам, а иначе кому до меня какое дело.

Сразу же после принятия решения о моем трудоустройстве Пётр Евгеньевич (фамилия его была Евграфов) сводил меня к каким-то жизнерадостным молодым людям (было их человек шесть), которые с шутками и прибаутками пили пиво во дворе одного из четырёхэтажных серых домов, в красках описал им мои таланты и пользу, которую я окажу общему делу, в общем, почти поручился за меня, что было, надо сказать, достаточно удивительно, особенно мне, кто подобные поручительства за незнакомого человека вряд ли когда станет делать. Людям этим я, судя по всему, понравился, потому что тут же один из них отвёз меня на «Жигулёнке» на окраину города и определил на квартиру к глухой и страшной старухе по имени Прасковья Анатольевна. Та вроде бы и не поняла вовсе, что я буду отныне у неё жить, но недовольства не выказала. Видимо, ей было уже всё равно. Платы за квартиру не предполагалось. Впрочем, и кормиться я должен был сам, а не на хозяйских харчах.