Человек-недоразумение

Приехать в Омск в самый канун зимы, как я сейчас понимаю, было не самой лучшей идеей. Да что там говорить, скверная это была идея. И откуда она только свалилась на меня? Я безуспешно пытался устроиться журналистом в местные газеты, но их редактора жопой чуяли во мне подозрительную личность с тёмным прошлым и, не отказывая напрямую, предпочитали тянуть с окончательным ответом. В одной из газет мне даже дали задание — в качестве проверки моих способностей — оно заключалось в посещении местного реабилитационного центра (он оказался детским домом для инвалидов и даунов), где некий предприниматель проводил благотворительную акцию. Предприниматель отыскался щедрый и преподнёс в дар обездоленным детям холодильник и комплект мебели — сколько-то кроватей и столов. Я написал всё как есть и даже сдержал в себе желание поизмываться над мордатым, туповатым (судя по его приветственной речи на церемонии), но в целом душевным и не шибко раздражающим мою ранимую натуру бизнесменом. Заметку мою взяли, через несколько дней она вышла, почему-то под другой фамилией, что меня никак не возмутило — ну, значит, так надо, решил я. Главный редактор, стройная, но увядающая женщина под пятьдесят, торжественно, видимо полагая, что безумно обрадует меня, предложила мне сотрудничество. Оно заключалось во внештатной работе. Я перспективе такой не обрадовался, потому что, поработав два года корреспондентом хоть и в завалящей газетёнке, всё же понимал, что внештатники ни хрена ничего не получают, потому что их материалами лишь забивают пустоты на полосах, то есть печатают крайне редко. На деньги от внештатной писанины жить нельзя. Мне нужно было в штат.

Редактора моя гордая позиция возмутила, и она, обиженная, поспешила от меня отделаться. Я же, также гордый, о компромиссах пока не думал, полагая, что цену себе знаю, а цена моя ого-го как высока, — а потому высокомерно ретировался. Буквально несколько дней спустя мне пришлось пожалеть об этом решении, потому что в других печатных изданиях города меня ждал полный и окончательный облом. Возвращаться к обиженной редакторше не позволили гордость и здравый смысл, которые говорили, что пункт этот миновал окончательно и пора о нём забывать.

Денег, первое время хватавших на угол в обшарпанной квартире старушки-алкоголички, вскоре не стало, и к некоторому моему удивлению, так как я полагал, что хозяюшка жить мне позволит и так, за домашнюю работу и походы в магазин, встал вопрос о выселении на улицу. Старуха продемонстрировала непреклонный характер вкупе с истеричными матерными тирадами и терпеть меня без целковых не желала. Цепляясь за последнюю надежду, я попытался соблазнить её, чтобы жить у неё этаким альфонсом, отрабатывающим квартирную плату плотскими утехами. Она не возражала, я, пылкий, страстный, уже завалил её, но организм подвёл меня…

В первый же день уличной жизни я встретил Демьяна Бедного и Агнию Барто. Они стояли у торгового центра перед жестяными банками, в которые прохожим предлагалось кидать мелочь, а особо сердобольным и бумажные банкноты, и читали стихи.

Мужчина классического бомжовского вида, экспрессивно размахивая рукой со сжатым кулаком, декламировал:

Заткало пряжею туманной
Весь левый склон береговой.
По склону поступью чеканной
Советский ходит часовой.

Во мгле туманной берег правый.

За тёмной лентою Днестра
Припал к винтовке враг лукавый,
В чьем сердце ненависть остра.

Сам того не желая, я заслушался. Вступившая вслед за ним подруга, просто-таки идеал женщины-бродяжки, высоким голосом с хрипловатыми вкраплениями затронула мою душу такими вот строками:

Нет, уйду я насовсем!
То я папе надоем:
Пристаю с вопросами,
То я кашу не доем,
То не спорь со взрослыми!
Буду жить один в лесу,
Земляники запасу.

Я испытал душевное смятение. Накатило ощущение ментального сдвига, когда чувствуешь в своей груди целую Вселенную и от этой внутренней бескрайности почему-то начинаешь испытывать терпкую жалость ко всему мёртвому и живому, но в первую очередь к самому себе. Остро захотелось почитать собственные стихи, всё же я немало написал их в рокерский период своей жизни. Почему-то ни одно из них на память не приходило.

И тогда странным образом из потёмок головного мозга на поверхность всплыли строки пушкинского «Анчара», видимо, единственного стихотворения, которое было способно удержаться в моей памяти. Всплыли целиком, от начала до конца. Не спрашивая разрешения, полились наружу:

В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей Вселенной…