Человек-недоразумение

Переубеждать родителей и доказывать им, что я совершенно вменяем, не было никакого желания. Мне почему-то подумалось — и мысль эта стала определяющей, — что в таком положении мне пребывать выгоднее, потому что жалостливые родители не погонят меня работать. Работать мне жутко не хотелось. На меня опустились примитивные предательски-мещанские желания отъесться и отоспаться. Забегая вперёд, можно сказать, что они исполнились сполна, даже лишка хватили. Недаром в каждом втором американском фильме повторяется одна и та же фраза: «Остерегайся своих желаний! Они могут исполниться…» Изувеченные едой и сном американцы знают, о чём говорят.

Как следует поев и просидев целый час в горячей ванне, то и дело открывая кран, чтобы поддержать в ней нужную температуру, я почувствовал себя гораздо благодушнее. До этого во мне свербило гадкое ощущение (впрочем, свербеть оно продолжало и дальше, не переставая, но уже с гораздо меньшим градусом напряжения), что я поступаю неправильно. Что отказываюсь от борьбы, что трусливо покидаю линию фронта, что сдаюсь на милость обманчиво благожелательным обстоятельствам. Была сильна и другая думка, именно она и побеждала: надо смиряться. Нет, не просто так буднично, а очень громко и отчётливо: НАДО СМИРЯТЬСЯ. И с несколькими восклицательными знаками —!!!!! Надо превращаться в толстожопого лоха, принимать окружающую действительность и людей такими, как они есть, и просить у Господа Бога (в которого крайне важно было быстро и безболезненно уверовать) прощения за былую дерзость и прочие прегрешения. Дерзости во мне, как ни странно, оставалось ещё предостаточно, и сомнения не улетучивались.

На следующий день пришла сестра с детьми. На меня посмотреть. За эти годы Наталья изменилась радикально: я увидел лишь прожжённую и сдвинутую на обыкновенном вещизме бабу без иронии и фантазии. Разговаривала она со мной тоже как с придурком. Причём, в отличие от родителей, осуждающе. В первые минуты я попытался общаться с ней как с обыкновенным (и даже как с равным) существом, но такой подход она категорически не поняла, принявшись заглядывать мне в глаза, чтобы определить, не расширены ли у меня зрачки (потому что это, видите ли, верный признак приближающегося припадка), трогать пульс и просить у матери дать мне чего-нибудь успокоительного.

Дети были кость от кости материнскими продуктами. Старшенькая, двенадцатилетняя Ульяна (дебильная волна наречения детей старорусскими именами не могла не накрыть мою сеструху), воспользовавшись отсутствием старших, принялась изображать передо мной сексуальные позы и глухо стонать — она явно переживала период первичного увлечения порнографией. Видимо, она пыталась вызвать у дурака-дяди непроизвольную эрекцию и вдоволь потешиться над ним, рассказывая об этом приколе таким же тупым и пошлым подругам. Эрекции у меня не возникло, Ульяна расстроилась, убежала на кухню есть торт, и интерес ко мне на ближайшее столетие потеряла.

Младший, восьмилетний Святослав (несмотря на смену экономико-политических формаций, отечественные семьи продолжали выдерживать четырёхгодичный цикл между рождениями детей), был вроде ещё не так испорчен, но, запуганный матерью, лишь трусливо взирал на меня из дальнего угла, на каждый мой взгляд тушевался, отводил глаза и бежал жаловаться матери:

— Мам! — шептал он. — Дядя на меня смотрит!

— Ничего, сынок, ничего, — успокаивала его так же, шёпотом, Наталья. — Я рядом, не бойся. Я тебя в обиду не дам…

После их ухода я внятно и твёрдо объявил родителям, что больше не желаю видеть ни сестру, ни её детей. Мать заволновалась, принялась накидывать на меня шаль, чтобы я согрелся (стояло лето), и торопливо обещала исполнить всё, что я прошу. Оставалось только порадоваться, что эта хваткая дура-сестра, считающая грандиозным успехом в жизни наличие двухкомнатной квартиры и подержанной иномарки, выцарапала-таки у своего бывшего муженька вожделенную квартиру (должно быть, согласившись отдать подержанную иномарку, которая и так принадлежала ему, — представляю, как она сожалела об этом малодушном шаге), жила теперь не с родителями.

Так, в пустом времяпрепровождении прошёл месяц. А может, и три — я не вполне уверен в точности временных промежутков. Признаться, я даже не удивлюсь, если кто-то скажет мне, что с момента моего возвращения в родительский дом миновал уже целый год. В одну из бессонных — почему-то их стало существенно больше — ночей я отчаянно принялся вспоминать заветную формулу перехода в антимир, подаренную мне при прощании в психушке Колумбом Запредельности. Вряд ли я смогу объяснить, почему мне так сильно захотелось в антимир, хотя… пожалуй, всё и так понятно без объяснений.

Формула отчаянно не вспоминалась. Я пыжился, шумно дышал, ворочался с боку на бок, и лишь под самое утро, когда заоконная мгла была уже готова принять первые проблески рассвета, заветные слова, одно за другим, отчётливо и ясно всплыли в моей памяти: