Человек недостойный

Днем мою талию обвязали тонкой пеньковой веревкой, которую разрешили спрятать под пальто, но ее конец крепко держал в руках молодой патрульный, и мы вдвоем отправились в Йокогаму на поезде.

Однако я ничуть не тревожился, лишь ностальгически вспоминал и одиночную камеру в полиции, и даже старика-патрульного – эх, ну почему я такой, меня связали, как преступника, а я, наоборот, вздохнул с облегчением и успокоился, и даже сейчас, записывая свои воспоминания о тех временах, испытываю приятное чувство легкости.

Но среди ностальгических воспоминаний того периода есть одна катастрофическая неудача, от которой я всю жизнь обливался холодным потом. Меня коротко допросил окружной прокурор в своем тускло освещенном кабинете. Этот невозмутимый мужчина лет сорока (в отличие от моей привлекательности, несомненной, но в некотором роде распутной, привлекательность прокурора, которую хотелось назвать честной, свидетельствовала о здравом спокойствии), казалось, не из тех, кто поднимает шум из-за пустяков, и я, вообще забыв об осторожности, рассеянно давал показания, как вдруг у меня начался тот самый кашель, я достал из рукава платок, заметил на нем кровь, с постыдной расчетливостью подумал, что этот кашель может оказаться мне на руку, продолжал кашлять притворно и натужно для верности, по-прежнему прикрывая платком рот, и мельком взглянул на прокурора как раз в тот момент, когда он, спокойно улыбнувшись, спросил:

– Что, взаправду?

Да, я так и облился потом, вот и теперь ерзаю, вспоминая об этом. Так плохо не было даже в тот раз, когда в школе болван Такэити словами «понарошку, это понарошку» и толчком в спину вверг меня в ад. И тот, и этот случай сохранились как катастрофы в истории моей продолжающейся всю жизнь игры. Порой мне даже казалось, что лучше быть приговоренным к десяти годам тюрьмы, чем столкнуться со столь невозмутимым презрением окружного прокурора.

Обвинения против меня выдвигать не стали. Но радости мне это не принесло, и я, предельно несчастный, сидел на скамье в приемной у кабинета окружного прокурора и ждал, когда прибудет мой поручитель Камбала.

За высоким окном позади меня очертания летающих в закатном небе чаек напоминали иероглиф «женщина».

Третья тетрадь

1

Из пророчеств Такэити одно сбылось, другое нет.

Позорное пророчество о том, что женщины будут западать на меня, оказалось верным, а счастливое, что я непременно стану «великим рисовальщиком», так и не осуществилось.

Мне удалось стать только никому не известным второразрядным мангакой – художником, рисующим мангу для паршивых журнальчиков.

Исключенный из учебного заведения после случившегося в Камакуре, я сидел в комнатушке на три татами на втором этаже дома Камбалы; насколько мне известно, денег с родины каждый месяц присылали в обрез, и не на мое имя, а тайком и на адрес Камбалы (притом, судя по всему, это старшие братья отправляли деньги из дома без ведома отца) – и все, прочие узы с семьей были разорваны; Камбала вечно был не в духе и не улыбался в ответ на мои притворные улыбки: как легко меняются люди, словно это не сложнее, чем повернуть ладонь, но эти перемены скорее забавны, чем жалки и постыдны, думал я, слыша обращенные ко мне слова: «Из дома ни ногой, ясно? В общем, пожалуйста, никуда не уходи».

Похоже, Камбала считал, что риск моего самоубийства весьма велик, следил за мной, подозревая, что я способен броситься в море вслед за той женщиной, и строго запрещал мне выходить из дома. Но поскольку я не пил и не курил, мне оставалось только с утра до вечера, забравшись под котацу в своей комнатушке в три татами, предаваться идиотскому листанию старых журналов, так что на самоубийство мне не хватило бы силы воли.