Человек недостойный

«Диал». В то время я вместо приема таблеток напивался сётю, но поскольку бессонницей маялся с давних пор, названия большинства снотворных средств были мне знакомы. «Диала» в этой коробочке содержалось определенно больше смертельной дозы. Упаковка была еще не вскрыта, но ее припрятали в явном намерении воспользоваться и даже на всякий случай отскребли этикетку. Бедняжке, не умеющей читать латиницу, показалось, что достаточно будет уничтожить половину этикетки с понятной ей надписью. (Твоей вины в этом нет.)

Стараясь не шуметь, я налил в стакан воды и не спеша вскрыл коробочку, потом высыпал в рот сразу все ее содержимое, спокойно запил водой из стакана, выключил свет и лег в постель.

Трое суток я лежал трупом. Врач, полагая, что я случайно ошибся с дозой, решил повременить с заявлением в полицию. Мне говорили, что первыми словами, которые я пробормотал, приходя в себя, были «вернусь домой». Я сам не понял, о каком доме говорил, но так или иначе, именно эти слова произнес, заливаясь слезами.

Постепенно туман перед глазами рассеялся, и я увидел, что у моей постели с крайне недовольным видом сидит Камбала.

– Вот и в прошлый раз тоже под конец года, когда от дел голова идет кругом, вечно к концу года норовит, если и дальше так пойдет, он сведет меня в могилу.

Его слушательницей оказалась хозяйка бара в Кёбаси.

– Госпожа! – позвал я.

– А?.. Ну что? Оклемался? – Улыбаясь, хозяйка бара уткнулась в мое лицо.

Я разразился слезами.

– Заберите меня от Ёсико.

Таких слов от себя я не ожидал.

Хозяйка бара выпрямилась и тихо вздохнула.

И я вдруг обмолвился – совершенно невообразимо, глупо и смешно:

– Мне бы туда, где нет женщин.

Камбала захохотал первым, следом захихикала хозяйка бара, а потом и я, зареванный и продолжающий лить слезы, криво улыбнулся.

– Вот так-то лучше, – продолжая безудержно хохотать, заявил Камбала. – И впрямь тебе бы туда, где нет женщин. А то, если женщины есть, все идет не так. А место, где нет женщин, – то, что надо.

Место, где нет женщин. Так или иначе, мой безумный бред спустя некоторое время осуществился самым ужасающим образом.

Ёсико, видимо, вбила себе в голову, что я выпил отраву, искупая грехи вместо нее, и держалась при мне еще более робко; что бы я ни говорил, не удавалось вытянуть из нее ни улыбки, ни слова, и пребывание дома так угнетало меня, что я, как прежде, начал уходить в поисках дешевой выпивки. Но после «диала» я заметно похудел, в конечностях появилась слабость, я часто ленился работать над мангой, и на деньги, которые Камбала оставил, навестив меня больного (Камбала назвал их «своим маленьким подарком», будто деньги были его собственные, но на самом деле их прислали мои старшие братья с родины. В отличие от тех времен, когда я сбежал из дома Камбалы, на этот раз мне удалось разглядеть напыщенность его игры напоказ, хоть и мельком, но я тоже притворился, что ничего не понял, и кротко поблагодарил его за деньги, однако не мог избавиться от странного чувства, словно и понимаю, и вместе с тем никак не могу понять, почему люди вроде Камбалы идут на такие изощренные уловки), – так вот, на эти деньги я один съездил на горячие источники в Минамиидзу, но неспешные поездки по онсэнам не в моей натуре; вспоминая Ёсико, я чувствовал себя бесконечно одиноко и смотрел из окна своей комнаты на горы в состоянии, далеком от умиротворения, не переодевался в ватное кимоно, не окунался в горячую воду, и если ненадолго выходил, то лишь затем, чтобы забежать куда-нибудь в неопрятную чайную, где до отказа наливался сётю, так что к возвращению в столицу состояние моего здоровья лишь ухудшилось.

В ту ночь в Токио был сильный снегопад. Захмелев, я брел по переулку за Гиндзой, все повторял, повторял себе под нос строчку из песни: «До нашей родины много сотен ри… До нашей родины много сотен ри…»[13] и расшвыривал носками обуви продолжающий падать снег, как вдруг меня вырвало. Кровохаркание открылось у меня впервые. Снег с красным пятном был похож на японский флаг «хиномару». Я присел рядом на корточки, посидел некоторое время, зачерпнул обеими руками снег там, где он остался чистым, обтирал им лицо и плакал.

– Эта тропинка – куда она ведет? Эта тропинка – куда она ведет?[14]

Трогательный детский голосок, поющий песню, доносился издалека, будто мерещился. Несчастье. В мире много несчастных людей, несчастных по-разному, нет, можно без преувеличения сказать, что мир из одних только несчастных и состоит, но эти люди могут открыто выразить так называемому обществу протест против своих несчастий, и «общество» с готовностью поймет его и отнесется с сочувствием. А в моих несчастьях виновен только я сам, так против кого же тогда протестовать, и если даже заикнуться об этом, возразить хотя бы словом, не только Камбала, но и общество в целом наверняка будет ошарашено такой дерзостью: я в самом деле не понимал, неужели я, что называется, «своевольный», или, наоборот, чересчур малодушный, но в любом случае я казался скопищем вины, несчастье мое лишь усугублялось, и ни единого способа предотвратить это не существовало.