Человек-огонь

— Товарищи! Вот вы кричите на гражданина Гибина за то, что он накаркивает беду на Советскую власть, а ведь он прав. Вы спорите здесь о покосах, а тем временем буржуи наступают Советской власти на горло. В Челябинске, Кургане, Златоусте, Уфе, Самаре, в Омске Советская власть свергнута белочехами. Как змея ползает по нашей земле атаман Дутов. Ежели сумеем мы отстоять свою власть, — и пашни, и покосы будут наши, и все мы будем свободными. Не сумеем — то все пойдет по-старому, и по-прежнему из нас будут тянуть жилы кулак Гибин и такие же кровососы, как он.

— Голодранец! Ты што-о, большевистский холуй, поносишь честного человека?! — завопил Гибин, хватаясь за рукоять бебута [3].

— В клинки его! — рявкнуло сразу несколько голосов, и сторонники Гибина прихлынули к крыльцу.

Фронтовики и беднота поднажали сбоку, оттеснили станичников. И началось! Каждый хотел перекричать других, пустить в ход кулаки и оружие.

— Кончай базар! — гаркнул Гладков и так хватил кулаком по столу, что граненый стакан, подскочив, упал на пол и разлетелся вдребезги. — Народ притих, а Федор продолжал: — Очумели, что ли, черти полосатые? А вас, гражданин Гибин, за угрозы оружием можем привлечь к ответственности.

— Заткнуть ему, Мохнатому Псу, брехалку! — выкрикнул кто-то из фронтовиков.

— В холодную его, обдиралу, — поддержали другие.

— Нашумелись? — спросил Томин. — Теперь давайте спокойно о деле поговорим. Так вот, чтобы гражданин Гибин и ему подобные не верховодили, надо с оружием в руках защищать родную власть, свои права. Вы помните, о чем мы с вами договаривались зимой?

— Помним! — отозвались однополчане.

— Раз так, то пришло время точить клинки и седлать коней. Вчера Чрезвычайный съезд Советов Троицкого уезда принял решение о создании кавалерийского полка. Кто хочет вступить в полк красных казаков, стройтесь в две шеренги! Кто думает отсидеться в такую годину в кустах — может идти до дому!

Наступило гнетущее, тяжелое молчание. Федор Гладков медленно спустился по ступенькам, повернулся лицом к Совету, вытянул в сторону правую руку и скомандовал:

— Становись!

Добровольцы построились, выровнялись.

— Завтра с восходом солнца выступаем, — объявил Томин. — А сейчас по домам, готовиться в путь.

4

Всю ночь не спала станица. Одни готовили обмундирование, сбрую, другие до рассвета проговорили о будущих походах, о том, успеют ли справиться с врагом до сенокоса, давали наказы близким, родным. С рассветом добровольцы собрались на площади. Провожать пришла почти вся станица.

Казаки, окруженные семьями, тихо беседуют. В одном месте слышится плач, здесь — наставления беречь себя, в другом — отец наказывает ребятишкам слушать материно слово.

Федора Гладкова провожает вся большая семья.

— Не любишь ты нас, Федя, — шепчет жена.

— Люблю я вас, Настенька, всех люблю, да без Советов жизни нам все равно не будет.

— По коням! — раздается команда.

Площадь заголосила, застонала.

— Не пущу! Не пущу, не уезжай, тятенька!.. На кого ты нас покидаешь? Погибнем без вас!.. Замучают нас проклятущие!

Добровольцы, отрывая от себя близких, садятся на коней.

— Дай хоть за крепость проводить, — умоляюще просит Анастасия Гладкова.

— Не надо, Настенька: дольше проводы — больше слез.

С первыми лучами солнца отряд в шестьдесят сабель выехал из станицы. Впереди Томин и Гладков с развернутым Красным Знаменем.

Когда кони вступили на мост, грянула старинная песня казаков:

Утром рано весной
На редут крепостной
Расподнялся пушкарь поседелый…

Справа от дороги потянулись пашни: в трубку выходила рожь, зеленым ковром тянулась пшеница, кустился овес. Возле берега реки раскинулись заливные луга с белесыми кустами тальника. Склонились кисточки метлика; голубеют колокольчики; бодро держит фиолетовые головки дикий клевер; бледные ниточки вязиля обвивают дудочки камышинки; кустится дикий лук; распускает шапки над пышной порослью молочай. С реки тянет прохладой.

Песня смолкла, добровольцы призадумались.

— Управимся ли до Петрова дня? — тяжело вздохнув, спросил один казак своего соседа.

— Бог даст, небось, справимся…

5

Из молодого березового колка выехали два всадника и рысью направились к отряду.

Первый — Аверьян Гибин, младший сын того Гибина, который выступал против Томина. Картуз ухарски сидит на затылке, из кольца в кольцо вьются смоляные кудри. От быстрой скачки и утреннего солнца горят щеки. Острый нос с горбинкой нависает над тонкими губами. Темная вышитая косоворотка перетянута узким ремешком, на ногах — хромовые сапоги.

С ним работник Гибиных — Павел Ивин. На его голову словно брошен пучок переспелой соломы, серые глаза с желтым оттенком наивно улыбаются, круглое лицо усеяно конопатинами. Домотканая рубаха подпоясана плетеным пояском, пестрядинные полосатые штаны засучены до колен, босые ноги мокры от росы. За спиной старенькая балалайка с красным бантом на грифе.

— Аверьян?! Зачем пожаловал? — настороженно спросил Гладков.

— В отряд записаться, — выпалил тот.

— А знаешь ли ты, кудрявый, куда и зачем мы едем? — задал вопрос Томин.