Человек-огонь

«29 мая. Вот я и на ученье. Выстроились. Немного потоптались. Вошли в манеж. Начали: ра-з, два, три! Потом как нужно отдавать честь. После этого пришел полицейский урядник и начал нас наставлять:

— По вечерам никуда не ходить!

Я спросил:

— А к товарищу можно?

— Нельзя!.. — и опять продолжал, пересыпая свою речь бранью.

Так вот где дрессируют казачьих, ничего не видевших, забитых детей, вот где гибнут светлые умы, вот где все хорошее, светлое забивается грязью! Чему он может научить хорошему, когда он сам ничего не знает. Да впрочем тут ума не надо, только бы было тело, и чтобы оно слушалось приказа.

Потом нас гоняли в церковь, горланили «Боже, царя храни». После церемониальным маршем перед атаманом отдела шагали. Он нас похвалил, а мы орем: «Рады стараться», как будто он нас чем одарил. Вечером на гимнастику. Там заставляли петь. Хоть и не хочешь, а пой. Как машину, заведут тебя, ну ты или пой, или пляши! Перед каждой чинушей тянись, хоть и не хочется, но ничего не поделаешь. Здесь какую-то злобу на всех наших начальников заимел».

На второй день смотр лошадей, снаряжения, оружия.

Подошел инструктор к томинскому коню, посмотрел неказистого жеребчика, покачал головой.

— При первом же прыжке через барьер будешь валяться в канаве.

Но вот начались упражнения на конях, и неожиданно для всех конь Томина Васька показал исключительную резвость, способность брать препятствия, которых другие, видные, лошади не могли взять.

По́том обливались молодые казаки, постигая военную науку. В лагере господствовал мордобой, за малейшую оплошность ставили казака с полной выкладкой под палящее солнце на несколько часов. Многие не выдерживали, падали в обморок, Николай скрепя сердце терпел, настойчиво учился.

— Вот, Сашок, теперь ты узнал, где и как готовятся царские псы и палачи народа, — говаривал Томин своему другу.

Учение закончилось смотром. Привели к присяге. Казаки думали, что наутро отправятся домой. Но не тут-то было! Утром сыграли тревогу. Всех выстроили на плацу, инструкторы впереди, белее полотна. Вдоль строя бегает полицейский урядник, трясет бумажкой с текстом «Солдатской марсельезы» и неистово кричит:

— Кто посмел такую крамолу завезти сюда?! В тюрьме сгною, повешаю, на каторгу сошлю подлецов! Никто отсюда не уйдет, пока не выдадите смутьяна!

Приехал атаман отдела. Лагерь объявили на военном положении. Пять дней безуспешно работала специальная комиссия атамана Оренбургского казачьего войска и губернского жандармского управления.

Тщетно.

13

В годы столыпинской реакции Николая Томина порой охватывало смятение, разочарование во всем, ему казалось, что положение безысходное.

В 1908 году, после длительного тюремного заключения, в Куртамыш прибыла новая группа участников революции. Томин записывает:

«12 апреля. Здесь сослано десять человек административно из Малороссии. Бедные, вдали от родины, от родных и близких, без крова и пищи, и за что? За то, что правду сказали. И все это для того, чтобы искоренить крамолу и обставить спокойствие буржуев, дармоедов».

Только Аня, как ясный лучик, манила его к себе.

«Аннушка, милая моя! Отрада и надежда моя! Весь вечер я просидел с Аней. Уж и о чем мы с ней только не говорили. Как хорошо я провел вечер, если бы вся жизнь протекала так».

Отец и сын Друговы поддерживали в Николае уверенность, придавали силы в борьбе.

— А у меня тебе очень важная весть, — после взаимных приветствий проговорил Яков Максимович. — Кузьмич привет шлет.

— Андрей Кузьмич! — обрадовался Николай.