Человек-огонь

— С таким приварком меньше хлеба идет!

Все засмеялись. Вторя взрослым, залились колокольчиком на полатях ребятишки, девочка и мальчик — погодки.

Пока хозяйка разливала чай, Аверьян вынул из полосатого мешочка три кусочка сахара, положил на стол. У ребятишек заблестели глаза, они глотнули слюну.

— Передай, Аверя, мой пай ребятишкам, — попросил Томин.

— И мой, — протянул руку с сахаром Павел.

Аверьян расколол свой кусочек пополам и наградил ребятишек сладостями поровну.

— Правильно, — одобрил Томин. — Ребятишкам сахар полезен. А нам, старикам, без толку.

Самому «старику» шел тридцать третий год.

Полночь… Разморенный теплом, крепко спит на верхнем голбце Аверьян. Павел ворочается с боку на бок на нижнем.

Николай Дмитриевич, склонившись над картой, сидит в горнице. Перед ним лампа-трехлинейка. Подперев одной рукой щеку, комбриг время от времени делает отметки на карте и тихо напевает:

Эх, товарищ, и ты,
Видно, горе видал…

«Все на запад, все на запад, — с тоской думает он. — Где же конец отступления? А как отход, так Осташковский полк недосчитывает двух-трех десятков красноармейцев: дезертируют, домой тянет. Рабочих в полку почти нет, все — крестьяне, среди которых немало кулаков — лютых врагов Советской власти. Работники особого отдела прибрали несколько провокаторов, зато оставшиеся стали ловчее, сеют смуту исподволь».

А тут еще в Москву на курсы уезжает Виктор Русяев. Этот был испытан в боях и походах, на него Томин мог положиться, как на самого себя. А кого дадут?

К тревоге за судьбу бригады у Томина в последние дни прибавилось личное: дошли слухи, что казачьи атаманы грозят расправиться с женой.

За окном забрезжило. Томин взглянул на золотые именные часы. Дверь распахнулась, и в дом вошел начальник штаба Русяев.

— Пришел попрощаться, Николай Дмитриевич, — с грустной улыбкой проговорил Виктор.

— Бросаешь меня? Ну, Витюша, доброго пути, — пожелал комбриг и обнял друга.

Раздался телефонный звонок.

— Измена! — услышал Томин тревожный голос Нуриева. — Осташка белым пошла!

— Русяев! Кавэскадрон в брешь! Дальше действуй по обстановке, — застегивая на ходу шинель, распорядился Томин.

Ординарцы пулей выскочили из избы.

В неподвижной дымке утра Томин заметил маячащие фигуры в шинелях. Удар плетки прибавил резвости Киргизу, и дезертиры стали быстро приближаться. Вдруг — пулеметная очередь. Конь Аверьяна споткнулся, ординарец кубарем полетел через его голову. Гибин вскочил, схватился за гриву коня Нуриева, который скакал сзади, и побежал дальше.

Перемахнув через пулеметное гнездо, Томин, спрыгнув с коня, отбросил от пулемета прислугу, развернул его в сторону дезертиров, нажал на спуск.

Пулеметная очередь прижала изменников к земле.

Подскакали Гибин и Нуриев. Они припали к пулеметам, а Томин с Ивиным помчались к цепям.

— За мной! В атаку! — скомандовал комбриг, оказавшись впереди перебежчиков.

Цепи поднялись и с криком: «Ура-а-а!» — покатились на вражеские позиции.

В деревне, отбитой у врага, захвачено много оружия, боеприпасов и продовольствия. Впервые за страшные дни отступления красноармейцы наелись досыта.

Полк сняли с передовой.

Томин быстро идет перед шеренгой, мечет холодный взгляд на притихших бойцов. Вот комбриг остановился около Пастухова, пристально посмотрел в глаза.

— Попутал, нечистый попутал, — бормочет Фрол Ермилович. — Как защекотало у меня в носу колбасой да махорочкой, словно бес под ребро ткнул: — Иди!.. Прости меня, старого дурака, сынок, прости, — и с этими словами красноармеец бухнулся Томину в ноги.

— Встать! Я не ваше благородие! — зло крикнул Томин, взбешенный таким унизительным поступком.

Он вырвал из рук Пастухова винтовку, снял с него ремень, сорвал с шапки пятиконечную звезду.

— Иди! Вдоволь отведай колчаковской колбасы. Когда вернешься, всем расскажешь, чем она пахнет.

Пастухов медлит.

— Иди! — сурово приказал Томин.

Сгорбившийся, жалкий, Пастухов побрел вдоль строя.

— Кто еще хочет колчаковской колбасы — идите!

Строй не шелохнулся.

Только к полудню вернулся начштаба с передовой. Обращаясь к Томину, Виктор без сожаления сообщил:

— Товарищи уехали. Подожду до следующего набора.

4

С каждым днем все тревожнее становилось в Куртамыше. Люди ложились спать, не зная, что их ожидает утром: колчаковский застенок или смерть.

Приуныл рабочий люд слободы. Только глаза не могли скрыть ненависти к вешателям и насильникам.

В лесах и балках собирались партизанские отряды, батраки и сельская беднота копили силу на супостатов.

Да и кержаки окрестные не с Колчаком стали! Вот тебе и «несть власти, аще не от бога». Метались контрразведчики по раскольничьему селу, выискивали смутьянов — тщетно! Молчал кержак, а налогов не платил, хлеба и скота не давал: «Нет!» А раз кержак сказал: «Нет!», не выколотишь.

Прибыл карательный отряд каппелевцев. Новая волна белого террора покатилась по селам. Кряхтел мужик под плетьми и шомполами, но молчал, только еще сильнее в душе разгоралась ненависть.