Человек-Олень

От неожиданно нахлынувшей радости Вайра не удержалась и по-детски закричала:

— Ура!

С разбега бросилась на шею Таса, крепко обняла его и поцеловала.

— Спасибо, — усмехнулся Тас. — Как в кино, да?

В это время один из лежавших вскочил и бросился на него. Тас прыгнул и ударил его в грудь ногой, сам, однако, не упал. Вайра не удержалась и снова крикнула «ура», захлопала в ладоши. «Какой она еще ребенок!» — подумал Тас. Наконец Вайра как будто очнулась и серьезно сказала:

— Давайте поскорее уйдем отсюда.

— Пожалуй, — согласился Тас — Теперь можете поговорить с Ригой. Дайте мой пиджак.

— Где вы научились так драться? — спросила Вайра по дороге в гостиницу.

— Да все очень просто, — махнул рукой Тас. — Я мастер спорта по вольной борьбе. А в последнее время увлекаюсь каратэ.

— Зачем все это нужно? Ведь вы уже не молоды, — вырвалось у Вайры.

— Обижаете, дорогая, разве об этом говорят? — полушутливо-полуобиженно сказал Тас. — Просите прощения.

— А если не попрошу, примените каратэ ко мне?

— Нет, конечно. Но вы не правы. Современный человек должен уметь защитить себя. Разумеется, первый я ни на кого не собираюсь нападать…

— Браво! Вот мужчина двадцатого века!

— Каратэ начали изучать и девушки, — сказал Тас, которому почудилась ирония в ее словах.

— Ну, это искусство не по мне.

Они поднялись в лифте на седьмой этаж, прошли по коридору. Вайра сказала:

— Ну вот, я живу в этой комнате. До свидания. Будет время — подайте весточку.

— Хорошо, а вы не против, если завтра я приглашу вас к морю? — спросил Тас, пожимая ее нежные пальцы.

— С удовольствием, — согласилась Вайра. — До свиданья.

— До завтра.

Придя к себе, Тас вышел на балкон и закурил, бросил взгляд на море, которое разволновалось великим шумом, словно выражало свое недовольство поведением людей.

Мужчина в полосатой пижаме в доме напротив сидел на своем балконе с биноклем на коленях. Внизу ресторан гудел как пчелиный улей. Приторного запаха гниющих водорослей в эту ночь с моря не доносилось, воздух был свеж и чист. Тас разделся и лег в постель…

…«Избавился все-таки еще от одной передряги. В последнее время я что-то часто стал попадать во всякие неприятные ситуации. Может быть, потому, что забыл наставление матери? Она, бывало, говаривала: «Раздавай время от времени пожертвования бедным и убогим». Но я воспринимал ее слова как проявление религиозности и никому не давал даже дырявой копейки. Мне кажется, что, куда бы я ни уехал, всегда меня будет одолевать тоска по родной стороне, по благодатной природе Алтая. А я зачем-то торчу здесь, в этом пекле, где от жары готов закипеть мозг. Что ж, потерплю еще три дня и остаток отпуска проведу в родном ауле. Махну на изумрудный Алтай, где не одна тропка протоптана моими босыми ногами, где знакомы все леса и горы, реки и озера. Съезжу на джайляу к чабанам и табунщикам, вкушу пищи в их прокопченных юртах. Может, тогда избавлюсь наконец от духовного отупения.

Бедная мать выбежит навстречу, путаясь в подоле, расцелует, прольет озеро слез. «Жеребеночек мой, почему ты избегаешь нас? — укоризненно скажет она, глядя на меня полными слез глазами. — Ох как похудел ты, сынок, словно обугленная кость стал!» И снова начнет ласкать, лелеять.

С отцом поздороваюсь за руку: такая у нас с ним привычка. Отца не обнимешь, как мать, с ним не разнюнишься, такой уж у него твердый характер.

Конечно, сбегутся соседи. Со всеми поздороваюсь как положено, с уважением. Соседка наша, старуха Куснат скажет: «Жив ли, здоров ли, Тасжан?» И, подобно матери, начнет обнимать да целовать. Прибегут чумазые ребятишки посмотреть на редкого гостя. И этот мальчишка Бауржан, который за все лето ни разу не надевал трусов, каждый день у реки, весь черный от загара, словно высушенный изюм. «Здравствуйте», — скажет он, протягивая руку и заикаясь от волнения.

Каждый раз, когда я смотрю на него, то вспоминаю самого себя тридцатилетней давности.

Мать рассядется на зеленой лужайке возле дома и начнет раздавать ребятишкам сладости, а старухам чай: «Это вам гостинцы Тасжан привез».

А отец скажет, правя на оселке нож, и без того острый: «Эй, старушка, готовь очаг, зарежу овцу».

Я буду беспечно возлежать на диване, словно у меня никаких забот. Остужая бульон и часто поглядывая на меня, мать спросит: «Сколько же ты погостишь, мой жеребенок?» Ее, конечно, беспокоит мой отъезд. «Да дней десять проживу, пожалуй», — отвечу я. «Очень уж мало, — скажет она. — Полежал бы пару месяцев, набрался сил да жирка поднакопил». И затем, попробовав бульон в чаше, не слишком ли горяч, протянет его мне.