Человек-Олень

Когда Аман и Эркин добрались до зимовки расположенной у самой пасти Тара, уже смеркалось.

Всадники соскочили с коней, дымящихся от пота, и направились к деревянному дому зимовки. Аман огрел плетью по голове волкодава, с бешеным лаем хватающего за подол, открыл дверь. Точно воробьи, увидевшие кота, замерли табунщики. Расположившись вокруг железной печки, они дулись в карты, расставив ноги и хохоча во все горло. После минутного оцепенения они повскакивали с мест и с преувеличенной заботливостью бросились к гостям.

Аман не подал руки, не ответил на их «ассалаумагалейкум». Скинул полушубок, сел на корточки перед печкой, протянул к ней ладони. Табунщики после замешательства кинулись с рукопожатиями к зоотехнику. Он поздоровался и тоже повис над железной печкой.

Молчание затянулось, и тогда самый молодой из табунщиков, безусый мальчишка, сказал примирительно:

— Надо согреть кумыс. Замерзли вы, наверное сильно.

Жигиты, не знавшие, как проявить себя, тотчас бросились к саба^[11]. Один взболтал кумыс, другой подставил жестяную миску. Осторожно, не задев и не побеспокоив начальника, мальчишка поставил миску на печь.

— Аман-ага, спокойно ли в ауле? — нарушил молчание табунщик Альке.

— Тебя интересует, как дела в ауле, а нас интересует как дела в зимовке Алатай, — не отрываясь от созерцания своих рук, бросил Аман.

— А мы думали, вы расскажете, что там творится.

Человек, сказавший эти слова, лишь один из всех не суетился, сидел вдалеке от очага, и лицо его возникало в отблеске пламени, не давая себя разглядеть. Аман лишь по медно-рыжим усам догадался, что этот табунщик ему знаком давно, еще с детства. Присутствие его всегда вызывало странное томительное чувство. Брезжило какое-то воспоминание: летний полдень, жеребенок на тонких слабых ножках, мальчишки-друзья. Потом пришел медноусый, и жеребенок исчез. Мальчишки знали, что по обычаю жеребенка-близнеца полагается зарезать. Но он так сверкал на солнце, и мать-кобылица бормотала над ним так нежно, и медноусый табунщик был сам близнецом, и они доверили ему тайну. А жеребенок к вечеру исчез.

Медноусый или его брат, их невозможно различить, был председателем колхоза в тот страшный год, когда отца унесла и искалечила лавина. Теперь кто-то из них — простой табунщик, кто-то — простой чабан. Аман почувствовал вызов в словах медноусого, и этот вызов почувствовали все. Табунщики притихли. Эркин хотел что-то сказать, но Аман остановил его рукой.

— Разве для вас рай наступил раньше других? — спросил он спокойно, хотя хотелось закричать. — Что за беспечность? Словно женихи, приехавшие на первую ночь к невесте, сидите играете в карты, жрете казы^[12], рыгая, пьете кумыс. — Схватив миску, стоящую на печке, он начал пить большими глотками.

— Товарищ управляющий, оставьте и мне глоток, — сказал Эркин, пытаясь немудреной шуткой разрядить сгущающийся электричеством злобы воздух в избе.

— Убейте, но скажите, за что сердитесь! — взмолился мальчишка.

— А ты не догадываешься?

— Правда не знаю, ага.

— Может, вы догадываетесь, кто постарше? — спросил Аман двух других.

— Мы свое дело знаем, — буркнул из сумрака медноусый.

— Тогда я вам объясню, — угрожающе сказал Аман. — Отвечайте на мои вопросы. Сколько дней идет снег?

— Третий! — откликнулся обрадованно табунщик Альке, тихий, измученный какой-то затяжной болезнью человек. Его томила смута, сменившая такую веселую и спокойную жизнь зимовья.

— На сколько толще снег по сравнению с прошлыми годами?

— Примерно на два метра.

— С тех пор как ты помнишь себя, был такой джут?

— Нет, ага. Но мой отец рассказывал: когда я был младенцем, пришел страшный буран.

— А он не рассказывал тебе, что делали настоящие жигиты в это время? Почему вы ведете себя так, будто на улице благодатное лето? Почему никто из вас не спустился вниз узнать, есть ли корм у скота? Почему никому не пришло в голову узнать, как дела у тех, кто еще выше в горах, кому еще труднее?

— Для того и начальство, чтобы думать о других а мы думаем о себе, — сказал медноусый.

Злость Амана невидимой волной словно затопила избу, но из темного угла навстречу ей поднялась такая же глухая злоба, и это ощущали все.

Эркин напрягся. Он чувствовал, что негодование Амана имеет какую-то тайную причину. Две злобы, столкнувшись, могли вызвать буран пострашнее того, что бушевал на дворе, и Эркин сказал спокойно:

— Потому мы здесь, любезный, что думаем обо всех. Но меня интересует, как обстоят дела у вас с кормами…

— Сено у нас кончается… — тихо сказал Альке.

— Значит, пойдете прокладывать путь к скирдам. И когда мы вернемся из Алатая, сено должно быть.

— Как прокладывать?! — жалобно спросил Альке. — На двор носа нельзя высунуть.

— Даже если будет вьюжить не снег, а кровь, вы это сделаете. А теперь подберите нам коней, пора в путь.

— Ой, ага, — покачал головой Эркин, — куда пойдем блуждать среди ночи, и что изменится, если мы выйдем на рассвете?

— Если боишься, надо было оставаться дома. Ты знал, что едешь не на великий той.