Человек-Олень

Хоть он и не знал, как к нему относится Луиза, но ее ласковые взгляды и поведение оставляли какую-то надежду. А может быть, он даже и нравится ей. Но и его чувства к Луизе были сложные. Свою Анну-апай он любил чисто и беззаветно, от всего сердца. Будет ли он так любить Луизу? Кто его знает. Вон и война, говорят, жестокая была. Он не видел, но слышал, что там убивали и кровь лилась рекой, люди зверели, становились беспощадными. Про все это он слышал, но не видел собственными глазами. А в этом большая разница.

Как-то бригадир ударил мать Нурлана камчой по голове — и со лба ее побежала кровь. Это Нурлан запомнил навсегда. И в его воображении война — это кровь, струящаяся по лицу матери. С того раза Нурлан до смерти боялся крови, ее алого цвета. Даже когда резали птицу или скотину, занятие обычное для аульчан, он убегал со двора. А когда кто-то ему сказал, что мясники даже пьют теплую кровь животных, его вырвало…

Нурлан лежал на охапке травы, и его воображение вызывало причудливые картины. Он снова подумал о дожде. Обязательно должен хлынуть ливень, чтобы не увядала вся эта красота, этот зеленый расписной ковер, устилающий землю. Дождь обновит ее, оживит, зашлепает каплями по жухлой листве. И тогда… он возьмет Луизу за руку и уведет ее по тропинке. Долго они будут бежать под дождем, потом остановятся и станут ловить капли ладонями и смеяться, наконец укроются в Бозтале. Он обнимет ее, промокшую и дрожащую, согреет своим теплом и услышит никогда не слышанный им запах прекрасных золотых волос женщины, спелых, как пшеничный колос, и пахнущих, наверное, хлебом.

Как тогда на реке, ничуть не робея перед ним, она стянет прилипшее к телу платье, выжмет его и повесит сушить. Они обнимутся, поцелуются и просидят до самой темноты. Он разведет большой огонь. Луиза погладит его мокрые волосы и скажет: «Я тебя люблю». Обязательно скажет…

Нурлан, как наяву, видел себя и ее, полураздетых, у костра, у журчащего родника. Они обнялись бы и зачали в любви новую жизнь, родился бы потом человек новой народности. И стерлись бы в людской памяти два понятия «черный» и «белый», а может, и уравнялись бы навеки…

Нурлан лежал на охапке скошенного сена, покусывал стебелек пырея и глядел в бездонное синее небо. Он чувствовал себя в эти минуты совершенно счастливым человеком. Потом вдруг вообразил, что солнце на небе — это подсолнух, кто-то сорвал его в поле и забросил туда, теперь гуляет по синему небу и не может спуститься обратно на землю. Или же подсолнухи — это дети солнца, от него они берут силу и тепло. А ведь скоро снесут головы этим «детям солнца», скосят на силос.

Нурлан вспомнил вдруг о матери, о том далеком теперь времени, когда отца призвали на фронт и она осталась одна, с плачем прижимая Нурлана к себе. Скоро родилась сестренка. Мать укладывала ее в зыбку и отправлялась на работу в пекарню. Сестренка Шолпан все время плакала, может быть, хотела есть или болел живот. Пятилетний Нурлан уставал качать колыбель и начинал плакать вместе с сестренкой. Накричавшись до посинения, девочка уставала и засыпала.

Сколько раз Нурлан, боясь, что девочка умерла, бегал к матери. И днем и ночью мать пекла хлеб колхозникам, возилась с огнем и даже не заметила, как подступили схватки. Может, поэтому Шолпан и родилась рыжей.

Он помнил, что мать долго не проработала в пекарне, ее оттуда выгнали. Бедная женщина, чтобы кормить детей, частенько тайком приносила домой хлеб. Теперь они совсем лишились хлеба. Нурлан поэтому заметно осунулся и похудел, как былинка. Однажды Сандугаш, которая собирала на колхозном поле колоски, принесла домой горсть пшеницы, утаила в сапоге. Едва она успела поджарить зерно на сковородке и дать Нурлану, как во дворе послышался крик бригадира Кажи. Она набросила на Нурлана мужнину телогрейку, и тут ввалился с камчой в руке бригадир. Вытаращил глаза да как заорет: «Колоски воруешь!» Мать в ответ: «Украла, так найди».

Все кверху дном перевернул бригадир в доме, все обрыскал, но колосков не нашел. Глаза его налились кровью, и он снова заорал: «Я с подветренной стороны ехал к твоему дому. Ветер донес запах жареной пшеницы. И дым из трубы шел. Ишь, пшеницы захотелось! Ну погоди, я тебя поймаю. Не сегодня, так завтра. Все равно попадешься!» — И он пошел уж было из дома, как из-под телогрейки раздался голосок Нурлана: «Тате, я уже съел пшеницу!» Сандугаш так и обмерла на месте. Взбешенный бригадир ударил ее камчой по голове, потом сказал: «Ну погоди, шлюха, в тюрьме сгною! Посмотришь!» — Пнул ногой дверь и ушел.

Нурлан сам вытирал кровь, сочившуюся из раны. Мать плакала и причитала: «Жеребенок ты мой, будешь жив, отомсти этому псу за меня». Но до сих пор он так и не отомстил за кровь матери. Может быть, потому, что сам вытирал у нее со лба дрожащей рукой. А теперь вот до смерти боялся крови. Наверное, поэтому и не отомстил Кажи. Он тогда думал, что навсегда убрал кровь, навсегда…