Человек отменяется

Но к своему удивлению господин Гусятников застал в доме умиротворяющую картину. Один спал, двое с ленцой передвигали шахматные фигуры, кто-то играл на гармонике, а трое со скучными лицами смотрели телевизор. В спящем на диване человеке Иван Степанович признал Григория Проклова. «У этого дьявола сон ангела, — удивленно подумал владелец поместья. — Какое несоответствие между умиротворенным выражением лица и демоническим нравом. Это наиболее яркий пример бесовской маски. Интересно, что ему сейчас снится? Идиллия извращения? Опоэтизированное убиение младенцев? А может быть, даже расчленение самого Ивана Гусятникова? Что если он действительно именно об этом сейчас грезит? И радуется, радуется видению в своем сне? Мечтает свежевать меня, рассечь вдоль позвоночника, разрубить на порционные шайбы бедра? Обжарить мои ребрышки? Вот сволочь тюремная… Пораженный этими неожиданными мыслями, я, естественно, всерьез оскорбился. Мне даже захотелось врезать по его блаженной роже, чтобы дать этому негодяю понять — такого позорного надругательства над собой я никогда не допущу. А вдруг да и разрешу? И не так чтобы совсем немного, а позволю все, на что посягнет чужая безрассудная воля? Кто знает, кто знает? Впрочем, мой разум как быстро вскипел, так моментально и остыл, даже спину прошибло холодом. И я уже размышлял совсем о другом: Григорий Проклов должен стать моей главной жертвой. Насмотрюсь на его извращения и теми же приемами, но с большей ретивостью начну измываться над ним. Ох, быстрее бы пробил этот час! Как хочется разобраться — на что я готов в своих крайностях? Очень важно знать самого себя, понять, есть ли хоть какой-то рубеж, черта, за которую я носа сунуть не смогу. Я, Гусятников, и остановлюсь? Возможно ли такое? Неужели есть что-то, способное действительно притормозить меня, заставить услышать зов морали: „Стой, Иван Степанович, куда это тебя заносит? Не годится! Срочно вернись в рамки допустимого!“ Или меня парализуют религиозные постулаты? Смутят традиции массовой культуры? Запротестует генная комбинация перед разгулом страсти? Напугает уголовный кодекс? Вспомнятся нравоучения бабушки о благородстве? Ох, провериться бы надо на сверхчеловеческое! Да скорее, Гусятников! Чтобы потом позволить себе от души порадоваться беспредельной вольности или глубоко огорчиться из-за собственной тривиальной ментальности. А если окажется: способен, но не на всё, а лишь на незначительные проявления чего-то сверхдозволенного, — разве такое горькое признание не вызовет тягу к самоубийству? К плевку в собственное изображение? Для чего жить-то, если признаешь себя незаметным человечком? Чтобы каждый мог пнуть под зад, бросая: „Пошел вон, несчастный!“ Правда, раньше даже модно было лепить из себя простодушного, не обремененного сверхзадачами мелкого субъекта. Вон у Гоголя их сколько было. Но сейчас совсем другое время. Нынче в моде „звезды“! И скромный, незадачливый Гусятников никого не заинтересует. Кроме скверного чувства к себе самому ничего это не вызовет! Как раз поэтому необходимо через силу идти на самые дерзкие поступки — чтобы очаровываться собственной личностью. Любить или ненавидеть, но исключительно самого себя! Стать ярчайшей звездой полнейшей вседозволенности. Трепетать перед самим собой. Восхищаться Гусятниковым! Чтобы массы вздрогнули от свершенного действия, а сам я долго любовался сотворенным спектаклем ужаса. И мечтал в следующий раз устроить еще более дерзновенный праздник извращенного разума! Все человечество должно наконец почувствовать на своей физиономии хлесткую пощечину Гусятникова. Нате вам! Нате! Еще не это от меня получите! А то задержались тайные планы Ивана Степановича в дальних нишах сознания. Они терзают меня постоянно, лепят из меня страдальца, жертву несбыточных намерений. От моих арогантных замыслов можно спастись, прячась под столом! Отрекшись от реальности. Но, разве такое местечко меня удовлетворит?» — «Лапский, дай мужикам водки, — бросил помощнику Гусятников. — Взбодри их души, а то они выглядят как пациенты санатория на водах. Когда они в пьяном угаре начнут неистовствовать, размахивать кулаками, разбивать друг другу головы, разнимите их силой. Я хочу понаблюдать за агрессивностью трезвого ума. А после водки фантазии умирают, остается лишь слепая идея. После похмелья в памяти возникает лютая ненависть к обидчику, а порой даже к соседу. Мне это как раз и надо: понаблюдать за извращениями трезвого сознания. Хочу понять, как у них все это начинается и как затем развивается. Народ наш в своей глубинной сущности испорчен. С религией, идеологией или без них — испорчен. Ну, я пошел. Звони мне, и сообщай, как здесь идут дела. Пойду в шестой барак взглянуть на будущих воришек». «Не укради…» — сказал он уже про себя. Такую чисто людскую потребность — и запрещать бедному человеку? Тьфу! Тьфу! Невежды! Что вы о людях знаете? Еще понятно, если отказывать в этом богатому, посягнувшему на чужое добро, но нищему? Обездоленному? Брррр! Ведь ген такого индивида требует кражи, это самый что ни есть защитный рефлекс жизни. В шестом бараке все с высшим образованием. Музыкантша, физик, биолог, бывший дьякон из Киргизии. Они пять дней ни крошки не ели. Такой уговор. Но идет ли искажение личности? И если да, то как? Тайно взгляну в замочную скважину, прислушаюсь о чем говорят. Должны же хоть где-нибудь совершаться какие-то действия. Сколько людей набрал, а скучно! Очень медленно разворачивается интрига. А я в динамике нуждаюсь, в клокоте наваждений».