Человек Плюс

— Думаю… — он сделал паузу, потрогав гладкое дерево столешницы, — думаю, у нас получается. Можешь похвалить за меня своих орлов. Слушай, может быть, тебе нужно что-то еще?

Но уже ничего было не нужно.

Теперь для нас не было дороги назад. Мы сделали все, что могли. Дальше все лежало в руках самой экспедиции.

Глава 14. МАРСИАНСКИЙ МИССИОНЕР

Дон Кайман позволял себе молиться не чаще шести раз в день. В молитвах он просил о разном: иногда о том, чтобы Тит Гизбург прекратил цыкать зубом, иногда (если кто-то перднет) — чтоб не слышать вони, подолгу висевшей в воздухе. Но в каждой молитве всегда звучали три просьбы: об успехе экспедиции, об исполнении предначертанного Господом, и — о здравии и благополучии его друга Роджера Торравэя.

Роджер пользовался особой привилегией: у него была своя, отдельная каюта. Правда, каютой этот тесный уголок назвать было трудно, да и отделяла его только эластичная шторка, тонкая, как паутина, и полупрозрачная. Но все-таки это была его каюта. Остальным приходилось делить одну кабину. Иногда Роджер делил ее вместе с ними, по крайней мере частично. То есть части Роджера лежали по всей кабине.

Кайман часто заглядывал за шторку. Для него полет был длинным и скучным. Как профессионал, он будет не у дел до тех пор, пока они не ступят на поверхность Марса, держать себя в форме и упражняться для его профессии тоже не требовалось. Ареология была статичной наукой, и останется таковой, если только после посадки ему не посчастливится внести в нее что-то новое. Поэтому сначала Кайман брал у Гизбурга уроки по бортовому оборудованию, а потом Брэд стал учить его техобслуживанию киборга в полевых условиях. Фантастическое создание, медленно ворочавшееся в поролоновом коконе, уже не казалось незнакомым. Кайман изучил каждый дюйм этого тела, внутри и снаружи. Уже через несколько недель он без всякого отвращения вывинчивал из глазницы искусственный глаз, или, сняв панель, ковырялся в пластиковых внутренностях.

Было чем заняться и кроме этого. Были музыкальные записи, иногда он читал какую-нибудь микрофишу, иногда во что-нибудь играл. В шахматах у них с Гизбургом силы были почти равные; они постоянно устраивали турниры (лучший результат Каймана был 38 партий из 75) и тратили личное эфирное время на передачу с Земли текстов шахматных партий. Отец Кайман охотно молился бы чаще, но после первой же недели ему стало ясно, что даже в молитвах можно переусердствовать. Поэтому он себя ограничил: утром, перед едой, вечером, перед сном — и все. Иногда, правда, он нуждался в допинге, и тогда шептал «Отче наш» или перебирал четки Его Святейшества. А потом снова возвращался к бесконечной наладке Роджера. У Каймана всегда был слабый желудок, но Роджер, судя по всему, был совершенно индифферентен к подобным вторжениям в его персону, и они не причиняли ему никакого вреда. Постепенно Кайман стал понимать скрытую красоту строения Роджера, в той части, что была творением Божьим, и в той, что была делом рук человеческих; и радовался первому и второму.

Не радовало его только то, что Бог и человеки сделали с рассудком Роджера. Его огорчали семь месяцев, вырванные из жизни его друга; его печалило, что любовь Роджера отдана женщине, которая не ставит ее ни в грош.

Но в среднем и целом — Кайман был счастлив.

Он никогда еще не участвовал в марсианской экспедиции, но его место было именно здесь. Он был в космосе дважды: полет на челноке, когда он был еще аспирантом и готовился к защите степени по планетологии, а потом три месяца на космической станции «Бетти». Эти полеты оказались всего лишь практикой, подготовкой к главному — экспедиции, которая увенчает собой его марсианские штудии.

Все, что он знал о Марсе, он узнал сквозь окуляр телескопа, или из наблюдений других, или из дедуктивных выводов. И он знал немало. Он смотрел и пересматривал телекадры с «Орбитеров», «Маринеров» и «Сервейеров». Он анализировал образцы марсианского грунта и камней. Он беседовал с каждым из американцев, англичан и французов, участвовавших в марсианских экспедициях, а также со многими русскими, японцами и китайцами.

Он знал о Марсе все. С самого детства.

Он вырос на Марсе Эдгара Райса Берроуза, красочном Барсуме, царстве мертвых охристых морей и несущихся по небу крошечных лун. Когда он подрос, он стал отличать факты от вымысла. Четырехрукие зеленые воины и краснокожие, яйцекладущие, прекрасные марсианские принцессы не существовали в реальности — по крайней мере, в той «реальности», которую отражает наука. Но он знал и другое — научная «реальность» менялась из года в год. Создавая Барсум, Берроуз не витал в облаках. Он почти дословно повторил «реальность», научно обоснованную самыми авторитетными учеными. И это Марс Персиваля Лоувелла, а не Берроуза, без следа растаял под взглядами мощных телескопов и космических зондов. В «реальности» — согласно научному мнению — жизнь на Марсе дюжину раз успела умереть и воскреснуть заново.