Человек плюс машина

— «Возродился», «стал человеком», — передразнил меня Валерий. — Да у него это детище вот где сидело! «Стал человеком»! А каким человеком он стал?! Роботом, рабом этой самой машины! Человеческий язык понимать разучился! Не мог на улицу выйти, агорафобия, боязнь открытых пространств у него уже начиналась! В идиота он превращался мало-помалу — улицу не мог перейти, от одного вида зелени его мутило! Цветы ему отвращение внушали, он мне сам признавался! Встречаю его как-то раз вечером, у дома стоит, за стеночку держится. Говорю ему: «Вам плохо?» А он отвечает: «Цветы, — говорит, — очень пахнут, не могу, — говорит, — переносить этого запаха». Вот каким человеком он стал! Разве это жизнь, разве это человеческое существование?! Да он бы умер еще через полгода, вы это понимаете или нет?! Заживо истлел бы! Я уверен, что у него и внутри-то уж почти ничего нет, так, одна труха на донышке. Надо будет еще с врачами поговорить, я больше чем уверен, что у него уже такие болезни обнаружились, что вам и не снилось, врачи-то потому и мнутся, и мекают, что не знают, за что приниматься, с какого конца подступиться… что латать, когда не за что хватать! (При слове «хватать» у него в лице обозначился, однако, отчасти плотоядный оскал.) Ну примите во внимание еще и такое соображение, — продолжал он. — Вы сказали, что благодаря машине Копьев возвратился к жизни… В определенном смысле вы правы, это не противоречит тому, что я только что сказал, ибо, развалившись физически, он несколько воскрес духовно… Но посмотрите, что ждало его дальше-то?! А ничего хорошего, между прочим! Потому что с машиной он совладать не мог! Не мог, и все тут! То есть я допускаю, что через год, через два он с нею еще и совладал бы, но откуда они взялись бы, эта два года, кто ему их дал бы? Что, ваше руководство ждало бы еще два года?! Да Кирилл Павлович его на куски бы разорвал!.. Да и самое главное — здоровье его этих двух лет не отпускало. Он, повторяю, больше полугода не протянул бы, рассыпался бы в один прекрасный день, только горстка порошка и осталась бы!.. Вот какая перспектива перед ним вырисовывалась… Вы говорите: воскрес духовно. А что это значит? А это значит, что он, между прочим, уже не был прежним Иваном Ивановичем, да, мораторий — помните, мы говорили о состоянии юношеского моратория, — так вот, мораторий у него окончился, он стал новым Иваном Ивановичем, то есть честолюбие в нем проснулось и жажда славы, и, кстати, женского внимания он уже вкусил, чего, видимо, никогда раньше в таких, по крайней мере, дозах не вкушал!.. Для него теперь не стать членом-корреспондентом означало, повторяю, ужасную катастрофу!.. Поэтому… Словом, мы попадаем здесь, как вы уже, наверное, догадываетесь, в круг проблем, очерченных общей криминогенной ситуацией, могущей возникать в результате преодоления снятия состояния моратория!

— Нет-нет, Валерий, это… это все же попахивает неоломброзианством! — в гневе прибег я к недозволенному приему. — Вы бы еще о «генах преступности» вспомнили! Не думаю, чтобы вашему начальству понравились подобные кунштюки!.. Одумайтесь, Валерий!.. Вы что, в самом деле решили осуществить идейку, подброшенную тогда Аеликом? Подать биографию Ивана Ивановича как биографию криминального типа?! Напрасный, я вас уверяю, труд!..

Кажется, я опять кричал — что-то в том духе, что, дескать, мы Ивана Ивановича в обиду не дадим, что они (Валерий с Аеликом) не найдут союзников, что…

Все двери меж тем вновь пооткрывались, коридор в какую-нибудь тысячную долю секунды наполнился народом. Не сразу я понял, что не мой истошный крик тому причиной.

— Что вы тут разговариваете?! — закричал мне Герц, который всюду поспевал хоть на немного, но раньше других. — Вы всё разговариваете, а Марья Григорьевна уже призналась!!!

18