Человек по имени Как-его-там. Полиция, полиция, картофельное пюре! Негодяй из Сефлё

Главной новостью дня было сообщение о том, что в «Скансене» окрестили трех медвежат[112]. Следом помещалась нудная информация об изысканиях военных специалистов, установивших, что сорокалетние солдаты по своим физическим данным превосходят восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец, на полосе, отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы никогда не добирались, была опубликована заметка о Родезии[113].

Все это Ларссон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей хлеба.

В Родезии Гунвальд Ларссон никогда не бывал, но в Южной Африке – Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике – много раз. В ту пору он был моряком и уже тогда твердо знал, чего хочет.

Он завершил трапезу, убрал со стола, а газету швырнул в корзину для бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце, перед тем как принять душ. Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.

Его холостяцкая квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к высокому качеству. Мебель, ковры, гардины, словом, все – от белых итальянских домашних туфель до цветного телевизора немецкой марки «Нордменде» – было высшего сорта.

Гунвальд Ларссон был старшим криминальным ассистентом комиссии по расследованию убийств и никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой выше. Вообще-то говоря, удивительно, что ему до сих пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его странным и все как один относились к нему недоброжелательно. Сам он пренебрегал не только товарищами по работе, но и собственной родней, и тем высшим слоем общества, откуда вышел. Братья и сестры относились к нему с глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем оригинальных взглядов, но прежде всего потому, что он служил в полиции.

Принимая душ, Гунвальд Ларссон думал о том, суждено ли ему сегодня умереть.

Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто эта мысль приходила к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы, безрадостно тащился в школу Бромс на Стурегатан[114].

Леннарт Кольберг лежал у себя в постели и видел сон. Сон был не из приятных, снился уже не впервые, и всякий раз он просыпался весь в поту и говорил Гун:

– Обними меня, я видел страшный сон.

И Гун, вот уже пять лет его жена, обнимала мужа, и тогда он сразу забывал про страшный сон.

Во сне его дочь Будиль стояла у раскрытого окна на шестом этаже. Он пытался броситься к ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, и он изо всех сил рвался к ней, но ноги не повиновались, девочка все падала, падала и не переставая кричала.

Он проснулся. Крик, услышанный во сне, обернулся дребезжащим звонком будильника, и, открыв глаза, он увидел, что Будиль сидит верхом на его ногах.

Сидит и читает «Кошкину прогулку». Ей было три с половиной года, и читать она, конечно, еще не умела, но и Гун, и он столько раз ей читали, что и сами уже выучили книжку наизусть. Вот и сейчас Будиль шептала:

Синеносый старичок Шел в дерюжке сквозь лесок.

Кольберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала: «Доброе утро!» – высоким, ясным голоском.

Кольберг повернул голову и взглянул на Гун. Та все еще спала, натянув одеяло до самого носа, и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков. Он прижал палец к губам и шепнул:

– Тише, не разбуди маму. И слезай с моих ног, мне неудобно. Иди сюда, ложись рядом.

Он слегка подвинулся, чтобы Будиль могла залезть под одеяло между ним и Гун. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.

– Читай, – приказала она.

Он отложил книгу и ответил:

– Сейчас не буду. Ты газету принесла?

Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу, перед кроватью. Он закряхтел, поднял Будиль и уложил ее на прежнее место. Затем он развернул газету и начал читать. Когда он добрался до иностранной хроники на двенадцатой полосе, Будиль сказала:

– Папа…

– Угу-м.

– Папа, а Иоаким обкакался.

– Угу-м-м.

– Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.

Кольберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из постели и прошел в детскую. Иоаким – ему был год без малого – стоял в решетчатой кроватке. Завидев отца, он выпустил из рук перекладину кровати и с шумом плюхнулся на подушку. Насчет стенки Будиль, к сожалению, не преувеличивала: так все и было.

Кольберг взял мальчика под мышку, потащил его в ванную и облил из гибкого шланга. Затем он завернул малыша в купальную простыню и уложил его рядом со спящей Гун. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку кровати и обои, достал чистый полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это время Будиль вертелась под ногами. Она была очень довольна, что теперь отец сердится не на нее, и демонстративно охала по поводу ужасного поведения братца. Покуда Кольберг наводил порядок, время перевалило за половину восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.