Человек, проходивший сквозь стены

Наутро, проснувшись в своей постели рядом с женой, Маликорн мог бы подумать, что все это был сон, но он не стал обманываться на этот счет и крепко задумался, какими путями обеспечить себе спасение. Эти мысли продолжали заботить его и в восемь часов утра, когда он входил в свою контору. Письмоводитель Бурришон, проработавший у него тридцать лет, уже сидел за своим столом.

— Бурришон, — сказал судебный исполнитель с порога, — я увеличиваю вам жалованье на пятьдесят франков в месяц.

— О, как вы добры, господин Маликорн, — сказал Бурришон, молитвенно складывая руки. — Большое спасибо, господин Маликорн.

Ничуть не растроганный таким проявлением благодарности, судебный исполнитель вынул из шкафа чистую тетрадь, раскрыл ее и разделил первую страницу вертикальной чертой на два столбца. Над левым он написал красивым почерком «Дурные дела», над правым — «Добрые дела». Он решил быть к себе предельно строгим и не забывать ничего, что могло бы свидетельствовать против него. Именно в свете этой неподкупной требовательности к себе исследовал он свое поведение за утро и не нашел ни одного факта, достойного быть внесенным в левую колонку. Зато в графе добрых дел он записал: «Повинуясь порыву сердца, я повысил на пятьдесят франков в месяц жалованье своему письмоводителю Бурришону, который этого нисколько не заслуживает».

Около девяти часов утра Маликорна посетил господин Горжерен, лучший его клиент. Этот богатый домовладелец имел в городе сорок два доходных дома, и, так как многие жильцы бедствовали, он часто прибегал к услугам судебного исполнителя. На этот раз он зашел поговорить по поводу одной нищей семьи, которая задолжала квартирную плату уже за полгода.

— Я не могу больше ждать. Вот уже полгода меня кормят одними обещаниями. Пора положить этому конец.

Подавляя в себе привычное отвращение к злостным неплательщикам, Маликорн сделал попытку вступиться за них:

— Я думаю вот о чем: не в ваших ли собственных интересах предоставить им снова отсрочку? Все их имущество ломаного гроша не стоит. Деньги, которые вы выручите за распродажу, не покроют и десятой доли их задолженности.

— Да, да, я знаю, — вздохнул Горжерен. — Я был слишком добр. Я всегда слишком добр. Эти люди злоупотребляют моей добротой. Вот почему я прошу вас сделать все, что полагается. Сами подумайте: у меня сто пятьдесят один жилец. Если станет известно, что я добр, мне не собрать и половины квартирной платы.

— Разумеется, это так, — согласился Маликорн. — Во всяком деле следует иметь в виду конечный результат. Но в одном, господин Горжерен, вы можете быть спокойны. Я всегда нахожусь в самой гуще людской и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь сказал, что вы добры.

— Тем лучше, черт побери!

— Может быть, в некотором роде вы и правы…

Маликорн не посмел закончить свою мысль. Ему представилась великолепная картина: грешник ожидает суда господня, а к небесам возносятся голоса всех жителей города, твердящих, как он добр. Проводив своего клиента до дверей, он отправился на кухню и в присутствии остолбеневшей жены сказал кухарке:

— Мелани, я увеличиваю вам жалованье на пятьдесят франков в месяц.

Не дожидаясь проявлений благодарности, он вернулся в контору, раскрыл тетрадь и написал в графе добрых дел: «Повинуясь порыву сердца, я повысил на пятьдесят франков жалованье кухарке, хотя она ужасная неряха». Увеличивать жалованье было уже некому. Тогда он отправился в бедный квартал и посетил там несколько семей. Когда он входил в квартиры, хозяева поглядывали на него с явной опаской и принимали с враждебной сдержанностью, но он спешил их успокоить и, уходя, оставлял билет в пятьдесят франков. Не успевала за ним захлопнуться дверь, как облагодетельствованный им хозяин поспешно совал деньги в карман и ворчал: «Старый ворюга (или старый живодер, или старый скупердяй), теперь-то ему легко быть добрым на те денежки, которые он у нас же и награбил». Но эти слова, которые, пожалуй, не следовало понимать буквально, свидетельствовали прежде всего о том, как нелегко произвести переворот в общественном мнении.

В первый вечер после своего воскрешения Маликорн вписал в тетрадь двенадцать добрых дел, которые обошлись ему в шестьсот франков, и ни одного дурного. Назавтра и в последующие дни он продолжал раздавать деньги беднякам. Он установил для себя ежедневную норму — в среднем по двенадцать добрых дел; это число увеличивалось до пятнадцати — шестнадцати в те дни, когда состояние желудка или печени внушало ему некоторое беспокойство. Таким образом, плохое пищеварение у судебного исполнителя приносило новую надбавку в пятьдесят франков письмоводителю Бурришону, который еще недавно больше всего боялся своего шефа именно в дни подобных недомоганий, ибо тогда на его голову обрушивались одни неприятности.