Человек разговаривает с ветром

Впереди смутно чернеют многоэтажные глыбы домов. Дома спят. Только одно окно мерцает где-то под облаками. Раньше, когда мы возвращались с ночных полетов, всегда светились два окна: у Ветровых голубое, потому что у них в комнате небесный абажур, а у нас золотистое — от яркой стеклянной люстры, свет которой легко проникает сквозь прозрачную занавеску. С тех пор как Марина уехала, наше окно погасло. Осталось одно голубое.

— Видал? Опять не спит! — сердится Ветров. — Ну что ты будешь делать! Как у меня ночные, так у нее, видите ли, срочная работа, какие-то там отчеты, балансы дурацкие.

До дома уже недалеко. Даже можно различить на двери первого подъезда белое пятнышко объявления — гарнизонная КЭЧ опять убедительно просит о чем-нибудь. Я замедляю шаг. Сейчас Ветров уйдет, и я останусь один. А мне так не хочется идти в свою комнату. Без Марины она опустела, стала неуютной.

— Может, зайдешь, Иван Сергеич? В шахматишки бы срезались, — несмело предлагаю я.

— Что ты, Саша! Какие шахматишки в два часа ночи!

— Выходной ведь завтра.

— У меня все равно скоро подъем. В шесть ноль-ноль. Как из пушки.

— За щуками, что ли?

— Да нет, какие сейчас щуки! Татьяне двадцать пять стукнуло. Вот и надумал: пока она спит, в рощу сбегать, за подснежниками… Глупость, конечно, а все-таки приятно…

Мы останавливаемся у подъезда. Слушаем, как с крыши скатывается капель, как за стеной плачет ребенок и сонный женский голос монотонно выводит колыбельную песнь без слов.

— Ну что ж, по домам? — говорит Ветров и бросает окурок в лужу.

— Подожди, Иван Сергеич… Знаешь, какая штука… Меня сегодня звезды взяли в оборот. Показалось, лечу вверх колесами.

— Опять, значит, ночь не спал? Это плохо, Саша. Плохо, когда сердятся звезды.

— Ничего. Обойдется.

— Ответа нет?

— Нет.

— Приходи завтра на семейное торжество. Татьяна наказывала.

— Приду, Иван Сергеич, спасибо…

Замерли у соседнего подъезда шаги, осторожно захлопнулась дверь. Я стою и, задрав голову, смотрю на свое окно, смотрю долго — даже шея немеет. Временами кажется, будто за черным стеклом белеет чье-то лицо. Но стоит зажмуриться, встряхнуть головой, и оно исчезает.

Сажусь на мокрую скамью у подъезда, закрываю глаза, и передо мной вновь возникает бездна, полная звезд. Черт бы их побрал, эти суматошные звезды! И на земле не дают мне покоя. Все переполошили, взбаламутили.

Как я попал тогда в филармонию? Да, я купил билет у какого-то пижона без шапки и в красных носках. Зал был полон, музыканты уже расположились на эстраде перед органом. Смолк говор, а место передо мной все еще оставалось свободным. Я почему-то все время пытался угадать, кто займет это место: чинная старушка с лорнетом или старичок в старомодном сюртуке. И вот я увидел: по проходу, прямо от сцены идет белокурая девушка. Шурша пышной юбкой, она села в кресло, сложила программу веером и несколько раз обмахнулась ею, успокаивая дыхание. Волнистые волосы девушки, казалось, светились. Один раз она оглянулась, и я увидел совсем близко влажные от стаявшего инея брови и глаза такие серые, что даже белки казались дымчатыми.

Мравинский взмахнул дирижерской палочкой, — и флейты, повинуясь его знаку, повели певучий рассказ о таинственной и далекой чужой любви. Вот скрипки перебили голоса флейт, затем в их спор вступили трубы. В приглушенном рокоте труб уже слышались раскаты надвигающейся грозы, но любовь торжествовала, ничего не страшась, идя навстречу буре.

Девушка слушала наклонив голову. Казалось, это о ней, о ее печали поют скрипки. Я начал строить домыслы и к концу первой части концерта почти был уверен, что у нее какое-то горе.

В антракте я попросил у нее программу. Мы разговорились. Она вела себя просто, без жеманства. Почему грустна? Да так, пустяки. Поссорилась ни с того ни с сего с подругой, потом едва двойку не схватила из-за азотной кислоты… Что ей больше нравится — музыка или химия? Конечно, музыка. Она и сама играет, мечтала о консерватории, да вот на концерте получается хуже, чем в классе.

Когда мы вышли на улицу, немного оглушенные и взволнованные страстными мелодиями, нас приветствовал зимний Ленинград. Все вокруг сверкало: снежный вал у тротуара, иней на кленах, обнесенных белой, словно пушистой, оградой, звезды над куполом Исаакия. «Счастливый, вы пролетаете около звезд, вы даже можете потрогать их руками», — сказала Марина. Свернутой в трубочку программой я указал на какую-то звездочку в созвездии Кассиопеи: «Хотите, притащу вам вон ту, голубенькую?» «Не возражаю!» — она засмеялась.

Марина переехала ко мне весной. Мы взяли напрокат пианино, и в нашей комнате можно было услышать за один вечер и ноктюрн Шопена, и марш космонавтов. Друзья любили наш дом. И я любил, очень любил. По ночам, возвращаясь с полетов, я легко отыскивал окно своей комнаты. И, даже еще не видя его, знал, что оно светится, потому что Марина никогда не выключала люстру, если меня не было. Я представлял: она лежит на кушетке одетая и, испуганно открыв глаза, слушает, как грохочут над крышей, идя на посадку, реактивные «миги». И мне было жаль ее — опять не спит! — и радостно.