Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени

Феминистски ориентированный подход в зарубежной историографии (особенно и прежде всего англоязычной) способствовал возникновению интереса к репродуктивной политике и репродуктивным практикам в самом широком смысле этих понятий[79]. Рационализация репродуктивного поведения все чаще представала в исследованиях как реальное выражение женской социальной свободы, а способы ограничения рождаемости – как средство обоснования женщинами собственной идентичности. История контрацепции вышла за рамки медицины, став одной из важных проблем социальной истории – истории освобождения женщин от мужского диктата в частной жизни[80]. Внимание историков вновь, на очередном витке, привлекли самые ранние эпохи, практики родовспоможения и контрацепции в Средневековье (М. Грин, Ш. Ховард, М. Фисселл, Х. Такер, Д. Шэфер)[81]. При ограниченности числа письменных источников в ход пошли источники визуальные и предметы материальной культуры (гравюры, живопись, предметы домашнего обихода), а также фольклор – баллады, анекдоты, памфлеты, записи на полях молитвенников, старинные лечебники и медицинские инструкции. Трансформацию взглядов обычных людей относительно репродуктивных функций женского и мужского организмов, сексуальной культуры и всей политики воспроизводства исследователи скрупулезно вписывали в историю культуры и ментальностей, обнаруживая тесную связь между типами гендерных режимов и влиянием церкви. Медиевисты, изучая типику родовспоможения в Средневековье, признали за акушерками того времени особую роль во всей гендерной системе общества[82] (и не случайно в те далекие эпохи остро стоял вопрос о возможном их участии – с позволения церкви – в акте крещения новорожденных). С другой стороны, столь же острым был вопрос появления мужчин-врачей и мужчин-священников в родовой комнате[83]. Женщины-исследовательницы решительно опровергли прежние утверждения историков о том, что в Средневековье роженицы старались терпеть боль при родах, следуя христианским заветам, показав, что при отсутствии современных средств анестезии помощью роженицам были психотерапевтические методики и так называемая природная магия.

Интерес к переживанию боли и вообще переживаниям как таковым, связанным с беременностями и родами, стал ориентиром для немалого числа историков начала XXI века[84]. Анализ эмоций рожениц помогал в изучении гендерных асимметрий в обществах прошлого, уточняя механизмы деприваций всего женского и ассоциируемого с женским, ведь боль, страдания, страх могли быть рассмотрены как категории исторически изменчивые, имеющие конкретные культурные проявления[85]. Преодоление пренебрежения самих исследователей к изучению женских переживаний актуализировало новый взрыв интереса к эгодокументам, источникам личного происхождения, художественным автобиографическим зарисовкам. Новый исследовательский ракурс привлек к анализу женской субъективности филологов. Их скрупулезное внимание к женским нарративам позволило углубить представления об изменениях в социальном восприятии культуры деторождения от Нового времени к Новейшему, поставить субъективные переживания матерей во главу своих исследовательских стратегий. Так, профессор Иллинойского университета (США) Элисон Берг, основываясь исключительно на женской автодокументалистике 1890–1930-х годов, обосновала тот тезис, что ускорившийся темп жизни, постоянно возраставшие требования к женщине как к личности, работнику и всё успевающей матери породили (по крайней мере среди американок) особые «гонки материнства» (mothering the race), что определило содержание жизненных стратегий сразу нескольких поколений женщин, страдавших от слишком больших социальных ожиданий[86]. Вновь, но уже с позиций отображения в текстах переживаний самих рожающих женщин, обрели значение автобиографические повествования акушерок о собственной акушерской практике[87]. Исследования историков неожиданно оказались востребованными прогрессивно мыслящими врачами и социальными психологами, ставящими задачу помочь современным женщинам в преодолении кризисов идентичности.