Человек, рожденный на Царство. Статьи и эссе

Происходит то, чего давно не было: мы ведем религиозную войну. Сражаются не приверженцы одной веры, а христиане и язычники. Да, христиане - не очень хорошие христиане, язычники не назвали себя поклонниками Одина, но факт остается фактом: христианство и язычество встали лицом к лицу, как не вставали со времен Карла Великого. Хотя в проповедях и речах мелькают слова "крестовый поход", мы их толком не поняли. Те, кто говорит, что дело - в политике или в экономике, плещутся на поверхности. Мало того: те, кто говорит, что мы сражаемся за свободу и справедливость, - лишь на полпути к истине. В сущности же, по сути, не на жизнь, а на смерть бьются две концепции бытия, то есть две догмы. Слово "догма" теперь не любят, потому я его и употребила. Недоверие к догме втянуло нас в эту борьбу. Духовная сила наших противников, надо признать - огромная, в том и состоит, что они пылко, фанатично, явно отстаивают догму, которая не перестает быть догмой, когда ее именуют идеологией. Мы же несколько столетий пытаемся удержать наши нравственные ценности, обусловленные догмами христианства, а от самих этих догм хотим освободиться. Правители Германии видят, что догма и нравственность нерасторжимы. Отказавшись от догмы, они отвергли и нравственность - и, со своей точки зрения, совершенно правы. Приняли они другие догмы, из которых никак не вывести уважения к личности или миру, милости или истине, свободе или вере; и резонно полагают, что все это им - ни к чему.

Нам трудно это понять. Нам все кажется, что "на самом деле" они знают, как важны такие вещи, и просто нарушают их. Что ж, это случается, мы сами то и дело нарушаем вполне известные нам нормы. Поэтому мы так долго думали, что стоит удовлетворить те или иные требования - и все будет хорошо, словно "у них" тот же этический стандарт. Медленно, со скрипом догадываемся мы, что они верны другому стандарту. Это куда страшнее - Германия считает добром то, что мы считаем злом. Она прямо отвергла те христианские догмы, на которых худо-бедно стоит наша цивилизация.

Сейчас я не буду обсуждать догмы Германии, да и России, которая, пусть иначе, отвергла то же самое. Как бы тяжко мы ни грешили (а Господь знает, сколько мы делали зла), так далеко мы не зашли. Одно дело - изменять нравственным ценностям, другое - творить зло и честно считать его добром. На богословском языке это - грех против Святого Духа, которому нет прощения по той простой причине, что совершают его, твердо веря в свою правоту. Пока мы знаем, что плохи, надежда для нас есть. Сейчас мы собой недовольны, это - знак хороший, лишь бы не впасть в то отчаяние, когда "никто не может делать".

Германию я упомянула лишь потому, что в схватке с нею очень уж явно проявилась ценность догмы. Догматический спор может долго идти где-то в глубине, и мы его не заметим, пока он не выйдет на поверхность. Когда все более или менее согласны, что считать добром, что - злом, кажется, что догма несущественна. Мы настолько к этому привыкли, что нас не пугает вопрос: "Если Бог мне не Отец, почему я должен верить, что люди мне братья?" Занятная точка зрения, подумаем мы, но это ведь так, игра ума, послеобеденные споры. А вот если кто-нибудь перенесет это в практику, содрогнутся самые основы нашей жизни. Корочка этики, казалось бы - такая прочная, треснет, и мы увидим, что лишь утлый мостик был переброшен через бездну, разделяющую догмы, несовместимые, как огонь и вода.

Здесь, в этом собрании, я могу положиться на то, что понятия о добре и зле у нас одинаковые. Как бы мы им ни изменяли, мы готовы, если бросят вызов, воскликнуть вместе с рыцарями Роланда: Paiens unt tort e Chretiens unt dreit[10].

И вот я говорю: по меньшей мере, бессмысленно рассуждать о христианской нравственности, если мы не можем подкрепить ее христианским богословием. Неправда, что догма ничего не значит; она значит очень много. Опасно думать, что христианство лежит в области чувств.