Человек с аккордеоном

— Какое разочарование? О чем вы? — уже не пряча беспокойства, спросила Наташа.

— Не обращайте вы на него внимания, — вмешался Князев, — когда он поет, еще туда-сюда, можно слушать, но когда говорит, вы меня извините…

Но Соколовского уже несло.

— Ерунда, Наташа, самая горькая правда всегда дороже и выше лжи! Не стоит беспокоиться, клянусь вам, тем более что все прекрасно устроилось!

— Какая правда? О чем вы говорите? Что устроилось?

— Ну, наша невольная мистификация… Мы ведь, ради бога, не сердитесь, мы вас немного, только умоляю вас, словом, ввели в заблуждение. Мишка паразит, то есть Миша Разинский не придет. Увы, а может быть, к счастью. Он уехал сегодня утром в Москву, бросив нас, покинув, можно сказать, как Наполеон своих верных маршалов после Березины.

— Так это и есть та самая горькая правда? — спросила Наташа, глядя уже не на Соколовского, а прямо Сане в глаза.

— Да, — ответил Саня, еще не догадываясь, что все кончено. — Но мы не хотели вас обманывать. Нам казалось, что вот тогда-то и будет обман, когда вы узнаете, что вас здесь не ждут. А так… Разве сегодняшний вечер можно назвать обманом?

— Спасибо, что хоть теперь во всем признались. А то ведь до утра могли вводить в заблуждение. Вы же любители разных романтических игр.

Наташа резко встала, надела как следует свою замшевую куртку, накинутую прежде на плечи.

— Я поеду, — она огляделась по сторонам, разыскивая парня в темных очках. — Куда делся Эдик? Зажгите электричество, в конце концов!

— Он во дворе с Баркаловым, — начал Отец, — они наверняка здорово выпили, и потом, куда же вы поедете на ночь глядя, это же с ума сойти…

— Ничего, не беспокойтесь, здесь километрах в шестидесяти Дом творчества композиторов, там наши знакомые, у них и заночуем. — Она была до такой степени собранна и деловита, что все остальные со своими недоумениями выглядели рядом с нею жалкими недотепами.

— Вы просили, чтобы я еще спел, — вдруг вспомнил Соколовский.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз. — Она раскрыла мягкую дорожную сумку из желтой кожи, с ремнями и блестящими замками, и принялась складывать туда свои вещи: потушенные аккуратно свечи, стаканы, взяла высокую пузатую бутылку с джентльменом на наклейке, просмотрела ее на свет, сказала: — Оставляю, допьете. Саня тоскливо подумал, что день завершается тою же самой сценой, какой и начинался. Он все хотел поймать Наташин взгляд, оп все еще не верил, что все обрывается так, будто ничего и не было: ни прогулки в лесу, ни сегодняшнего вечера, когда старинный романс кружил над ними, томя сердце нежностью и болью. Он все еще верил, что она сейчас подойдет к ному и скажет на прощание какие-нибудь слова, пусть внешне безразличные, ничего не значащие для всех, ему одному предназначенные — оп уж сам извлечет из них не очень-то обнадеживающий, но, по крайней мере, красивый смысл. Она не подошла. Она остановилась на пороге и попрощалась со всеми сразу:

— Будьте здоровы, спасибо за компанию. Убирайтесь здесь время от времени — боюсь, что приезжать больше некому. И не слишком увлекайтесь историческими анекдотами.

Никто ее не удерживал, как и Разинского. Саня выбежал на крыльцо вопреки очевидному, он надеялся, что она обернется. Она не обернулась. Она подошла к своему водителю, который сидел у костра в своих темных очках, и через несколько мгновений вместе с ним двинулась к машине, в сумерках необычайно красивая, уже посторонняя, отчужденная, не имеющая к этому старому дому и его обитателям ровным счетом никакого отношения. Когда запустили мотор и включили фары, Саня повернулся и пошел в дом, чтобы не смотреть им в след. Баркалов, расставшись с новым приятелем, как ни в чем не бывало подбрасывал в огонь еловые лапы.

В доме ругались.

— Ты, куплетист, — кричал Борис Князев, — разводишь свою нищенскую лирику, ну и разводи, а в разговоры-то зачем лезть? Это же не твоя область. Такую женщину спугнул, куплетист!

— Но почему? Почему? — на Соколовского жалко было смотреть.

— Он не спугнул, — неожиданно для всех сказал Леня Беренбаум. — Это она нас всех напугала.

В сенях послышались шорох и нерешительное топтание.

— Кто еще там? — крикнул Князев. На пороге возник бригадир Шапелкип.

— Я это, как обещал, да, — стесняясь, заговорил он, безуспешно пытаясь вытянуть из кармана телогрейки застревающую поллитровку. — Раз сказал, закон. Да. Тут она, родимая, как штык.

Отец вздохнул.

— Ты как ребенок, Степан Палыч, честное слово. Ну при чем здесь водка, ты что, шуток не понимаешь?