Человек с бриллиантовой рукой. К 100-летию Леонида Гайдая

Именно эта эпоха является объектом критики в комедии Гайдая. При просмотре создается впечатление, что, к несчастью для Шурика, пытающегося найти транзисторы для починки машины времени, в 1970‐е годы магазины всегда закрыты – на обед или ремонт, а даже если открыты, в них все равно нет того, что нужно: выручают только спекулянты. Квартира Шпака полна западных товаров высокого качества, что наталкивает на мысль, что и он обращается к черному рынку. Помимо этого фильм сопоставляет, порой достаточно тонко, два временных периода. Когда Зина пытается замаскировать Ивана Грозного, она дает ему форму с эмблемой «Динамо», спортивного клуба, первоначально возникшего в структуре НКВД–ОГПУ. Такое использование символов подчеркивает смешение режиссером времен: то, что Иван IV оставался грозным царем в 1973 году, а Бунша мог стать более тираничным в 1670‐е годы, означало, что замеченная в ранних обсуждениях проблематичность исторического контекста никуда не делась. Межвременные параллели встречаются и в концовке фильма: переключаясь между двумя эпохами, мы смотрим, как стрельцы и опричники гонятся за Милославским и Буншей и одновременно как советская милиция преследует Ивана Грозного.

В итоге милиция ловит Буншу, отправляет его в психиатрическую больницу из‐за «белой горячки», что являлось типичным «диагнозом», который ставили антисоветским диссидентам. Как писала Елена Прохорова, поскольку Гайдай настаивал на укорененности его комедий в современных реалиях, они часто содержали неудобную правду о советском обществе: повсеместное насилие, нормализованная слежка, недостаток приватности и вмешательство государства даже в самые, казалось бы, рутинные практики[244]. Кажется, что таким же образом можно охарактеризовать время Ивана Грозного. «Иван Васильевич» вскрывает природу советской/российской власти, сохраняющуюся через времена: она деспотичная, грубая и не считается с буквой закона. Две эпохи отличаются только по степени, но не по сути[245]. Поведение советских граждан, в том числе Шурика, не всегда служит воплощением культурного, просвещенного гражданина, представителя эпохи «развитого социализма».

Вышедшие в 1973 году рецензии пересказывали сюжет, отмечали юмор в переносе Ивана Грозного в современность и восхваляли комические таланты Гайдая. Естественно, кинокритики избегали политических высказываний. В «Комсомольской правде» Михаил Кузнецов отметил, что, хотя изначальный замысел комедии принадлежит Булгакову, своим успехом она обязана Гайдаю: «Авторы смешивают привычное и невероятное, прошлое и настоящее, как жидкости в коктейле»[246]. По его мнению, фильм сработал, поскольку сумел выстроить связи между творческими комедийными элементами и аудиторией: «Ну вот, собственно, и все условия, которые авторы фильма предлагают зрителям для сопереживания, а главное, для совместного смеха». Фильм смешал «массу непринужденной и щедрой режиссерской выдумки, изобретательства, бьющей через край творческой энергии[247].

В конце рецензии он написал, что созданный Гайдаем смех, заполнявший кинозалы, был «необходим», так как это был «смех, от которого бодрее на душе»[248].

Юрий Богомолов также сделал акцент на смешивании прошлого и настоящего в своей рецензии для «Советского экрана». Фильм был «карнавалом», резко переворачивающим время[249]. В итоге Гайдай представил «праздничную феерию, карнавальную историю, где все переодеваются – кто в одежды будущего, кто прошлого, где все узнают, не узнавая друг друга»[250]. Интересно, что Богомолов отметил, что время Ивана Грозного трансформировало Буншу в большей степени, чем брежневская эпоха изменила самодержца: он остался царем и в другом времени, тогда как управдом стал вести себя подобно царю в 1670‐е годы. Богомолов подытожил, подобно Кузнецову, что фильм Гайдая отвечал на «насущную необходимость» советского общества в смехе, в хороших комедиях, «своей праздничностью дающих импульс к жизни»[251].

В заключении большого текста для «Искусства кино», который в основном фокусировался на различиях между пьесой Булгакова и ее киноадаптацией (и вопросе, насколько близкой к оригиналу получилась вторая), Андрей Зоркий обратил внимание на смешение прошлого и настоящего в фильме. Он сказал, что киноадаптация пьесы в конечном счете не несет глубокого смысла: «Как и во многих эксцентрических кинокомедиях, в „Иване Васильевиче“ не содержится прямого назидания, натужной, венчающей историю морали». В то же время фильм предлагает сравнить жителей Московской Руси и современных людей: «Но когда перед зрителями проходит пестрая вереница комических или гротесковых персонажей, мы узнаем в них (с улыбкой!) и нечто реальное, знакомое нам, увы, по жизни»[252].