Человек с горящим сердцем

Был душный июльский вечер. За забором в пекарне месили тесто, делили его на куски. В печах полыхал огонь, и запах свежеиспеченного хлеба вызывал аппетит. Надвигалась гроза, на горизонте сухо поблескивали зарницы. Федор задумчиво перебирал пальцами семиструнную:

Возмой, туча, ты возмой,
Туча грозная, эх ты!
Ты пролейся, ты пролей
Силен дождичек…

Пекари сгрудились у выхода во двор и слушали.

Ты размой-ка, размочи
Белу каменну тюрьму.
Бела каменна тюрьма,
Эх, развалилася…

Старинная русская песня. Ее любил дед Федора, могучий старик Арефий. Пел ее под хмельком, а сейчас она вспомнилась внуку.

Все невольнички из ней,
Они разбежалися
По долам и по горам,
По темным по лесам…

Песня лилась широко и вольно, а затем внезапно оборвалась. Молодой пекарь Петрусь восхищенно произнес:

— Ловко барин играет… А слова-то, слова какие!

Барин? Федор и позабыл, что, сняв шляпу, поставив в угол тросточку, он все еще оставался в манишке и визитке. Ох уж эта конспирация!

Скинув пиджак и развязав галстук, он весело ударил по струнам:

— А не сыграть ли вам, хлопцы, гопака? Пляшите, коли не всю силенку потратили на своего Трешина! А то грянем вместе «Славное море — священный Байкал».

Через час Сергеев знал по имени всех пекарей. Развеселый жилец угощал рабочих песнями, а они его — кренделями, сайками и рассказами о жадном хозяине.

В полночь Федор вышел в сад. Черную тишину будил собачий лай, далеко в небе громыхало. Тучи так и не пришли, не напоили сухую землю.

Ветви яблонь цеплялись за плечи Федора, словно не пуская его к сонной реке. Вода мягко плескалась о крутой берег и колыхала лодку, привязанную к столбику цепью. Замка не было. Нащупав в лодке весла, Федор обрадовался. Путь к внезапному отступлению обеспечен. Слева звякнули уключины. Сергеев коротко свистнул, и челн резко повернул к берегу.

— Ты, Виктор? — спросил Ухов. — Заблудил я чуток…

Долго они беседовали, сидя на кладке.

Начиналась новая жизнь — ночью работать, а днем… тоже работать и немного отдыхать. На плечи Сергеева, Чигрина и Ухова легла организация здешнего большевистского подполья.

Добыв с Иваном Чигриным гектограф и бумагу, Ухов доставил их лодкой на дачу. Нехитрую «типографию» укрыли под верандой. После полуночи ее вносили в подвал, а утром возвращали в тайник. Алексей снабжал Федора свежими заводскими новостями, и тот писал листовки.

КО ВСЕМ РАБОЧИМ И РАБОТНИЦАМ ГОР. НИКОЛАЕВА

Товарищи!

Пал Порт-Артур! Пала крепость, казавшаяся неприступной, как само самодержавие. Под напором японских пушек грозное военное могущество российской державы лопнуло как мыльный пузырь. Товарищи! Раззолоченный, но весь источенный временем престол царизма затрещал и накренился. Лакеи самодержавия всеми силами его поддерживают, но что они против пролетариата? Перед нами славная работа, и награда будет на редкость хорошая. Возьмемся же дружно за ветхие столбы, подпирающие власть Романовых-Обмановых, и под рабочую песню «Эй, ухнем» уничтожим позорное иго русского народа!

Эй, ухнем, товарищи, сама пойдет!

Долой войну!

Да здравствует свобода!

Комитета, в сущности, не было, но Иван Чигрин уверенно пришлепывал каждую листовку красной печатью со словами «Николаевский комитет», а в центре печати крупно значилось: «РСДРП».

Комитета не было, но он будет! Непременно будет. Прокламации разлетались по мастерским и казармам. Ухов вечером рассказывал Федору Сергееву о событиях дня:

— Снова казачьи патрули у проходных заводов, опять шпики зашныряли по городу. Но у меня им не поживиться — ниточки в руки не даю. Ты правильно придумал, Виктор! Зато Котелевец и Борисов меня попрекают: «Кто-то печатает воззвания, а мы в стороне. Коли струсил — посторонись». Обидно слышать такое от товарищей… Может, приобщить ребят? Не предатели они!

Федор хорошо понимал чувства Ухова, однако возразил: