Человек с горы

Солдат отодвинулся от рычагов, словно боялся, что рука сама собой рванет на ход, побледнел. Майор выругался, вынул из кобуры пистолет:

– Уйдешь с дороги или нет, предатель родины?

Иван испугался, но покрутил головой:

– Нет.

– Получай!

Прогремел выстрел. Отчаянно закричали люди, разбегаясь в разные стороны.

Не убил горячий майор Ивана, лишь клочок мяса вырвала пуля из предплечья. Майора вскоре арестовали и судили. И складов не построили в прекрасном сосновом бору: оказалось, что автотехнику сгрузили в Новопашенном по ошибке; второе решение о строительстве складов в другом месте пришло в воинскую часть с большим опозданием.

Иван Степанович осторожно спустился к Шаманке, цепляясь за кустарники на прибрежном укосе.

– Здравствуй, болюшка наша, – сказал старик реке.

Берега Шаманки были засыпаны снегом, забереги схвачены темным льдом, но посередине она журчала по-летнему звонко, весело. Река неширокая, до другого берега можно было камнем добросить, но глубокая, быстрая, пенная. В предгорьях Саян тонкие цевки ручьев пробегают по каменистым, мшистым распадкам, порогам, падают в пропасти, а потом сплетаются в сильную, напористую Шаманку. Сильной, напряженной, взбитой, она вырывается из вечно темного Семирядного ущелья на новопашенскую равнину. "Болюшкой" старик назвал ее потому, что лет сорок назад леспромхозы стали по ней сплавлять кругляк, и теперь вывелась в реке рыба, задавленная корой, топляками.

Передыхая, Иван Степанович постоял на берегу, послушал звонкий плеск воды, полюбовался бором, который, представлялось, полыхал своим влажным молодым снегом, послушал чирикающих на ивах синиц, положил в рот мороженую ягодку рябины и покатал ее языком. Она неожиданно брызнула сладковатым, но со жгучей горечью соком, – Иван Степанович улыбнулся и, задорно протаптывая в снегу новый, никем не хоженный путь, направился в поселок.

3

Тяжело дыша, выбрался на гравийный, высоко лежащий большак, засыпанный снегом, но просеченный несколькими автомобилями, видимо, молоковозками, со звоном бидонов укативших в район с молоком вечерней и утренней дойки. Старик взмок – снял шапку и рукавицы. Присел на валяющийся возле дороги чурбак, вывалившийся из подпрыгнувшего на кочке грузовика, и прищурился на синеватые, тенистые поля, которые лежали широко, как небо.

– Лежите, родимые? – спросил Иван Степанович. – Наработались за лето, умаялись, притихли, заснули, кормильцы наши. Спите, отдыхайте!

Старик вытянул шею, узко сощурился, всматриваясь, и с неудовольствием кашлянул – безобразно торчали в чистом поле брошенные сенокосилки, телега и борона.

Ивану Степановичу стало нехорошо. Только что он радовался небу, полю и снегу, тому, что разумным образом устроена жизнь всей природы, – но теперь опечалился. Ему было печально, что человек бросил ржаветь и гнить дорогую, нужную в деле технику, что обезобразил поле и снег.

Всю жизнь старику страстно и искренне хотелось, чтобы его земляки стали лучше, рачительно относились к общественному добру, любили землю, не пили, не разворовывали колхозного имущества. Но люди жили так, как им хотелось и моглось жить, и любое вмешательство Сухотина лишь озлобляло и раздражало их, – и ушел он от людей на гору.

Он свернул с большака на тропу, еле различимую под снегом, и пошел коротким путем через скотный двор и конюшни к своему дому. На скотном дворе ему встретился вечно выпивший или пьяный скотник Григорий Новиков, сморщенный, как высушенный гриб, но он был еще молод, лет сорока. Григорий всегда ходил в заношенной робе, в больших скособоченных кирзовых сапогах, на его заросший затылок была сдвинута лоснящаяся, ветхая меховая шапка. Он встретил Сухотина приветливыми звуками.

– Все пьешь, Гриша? – строго спросил старик, не останавливаясь.

Григорий махнул рукой, поскользнулся и упал. Сухотин остановился, посмотрел на него сверху и укоризненно покачал головой. Григорий затих и -уснул.

– Эх, ты, поросенок, – хотя и усмехнулся, но был сердит старик. – А парнем, после армии, помню, каким ты был – аккуратным, приветливым, стройным, непьющим… Эх, что вспоминать!

Сухотин пошел было своей дорогой, но остановился: кто знает, сколько времени скотник пролежит в снегу, не простыл бы. Старик осмотрелся – рядом никого не было. Потянул скотника за шиворот – тяжелый, не осилить; пошлепал по щекам – Григорий сморщился, выругался и оттолкнул старика так, что он навзничь упал в снег.

– Э-э, брат, да ты притворщик, видать, – выбираясь из канавы и усмехаясь, сказал старик. – Силищи в тебе, как в быке, а на что ты ее гробишь? Жить бы тебе в красоте и разуме, а ты… Эх! – Жалко стало Ивану Степановичу этого большого, сильного человека.

Из коровника он услышал веселую песню женщин и заглянул вовнутрь.

– Батюшки мои! – сморщился он, как от кислого или горького.