Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова

«600 лет», по мнению автора, «это вершина индустриального романа» (индустриальным романом он называет и «Кочующую розу», и «Время полдень», и «Место действия», и «Вечный город»). «Я затевал его не как роман-утопию или антиутопию, а как реалистический роман; но мне хотелось символически изобразить мощный гигантский порыв государства — к накоплению, к одолению, к свершению. И я стал строить эту башню».

Чаще, чем в ЦДЛ, его можно увидеть на стройке, несколько раз он даже подолгу живет в тамошнем общежитии. Он присутствует на планерках, смотрит, как собирают огромные черные массивы металла, фермы, котлы, «как все это продувается ветром, журчит, скрежещет, скрипит, искрит», в очередной раз чувствуя себя наследником Леже, рисовавшего большие картины созидания машин, мостов, супербашен, где «крохотные люди смотрелись в этом всем, как атомы в гигантской матрице». Он наблюдает, как «в грубую жесткую материю внедрялись более тонкие изящные сплавы, как носился сверкающий реактор, драгоценные турбины, которые по своей красоте и величию мне казались античными творениями Праксителя или Поликлета, они были столь же великолепны». «Это была античность XX века, я обожествлял эти механизмы… Потом, когда все это собиралось вместе и загорались урановые стержни, вспыхивали электрические глаза и испанские очи, все это мчалось из гигантского короба по электрическим проводам в бесконечность, а в Сибири зажигались целые города и пространства — вот это меня вдохновляло. Но я чувствовал — конечно же, станция созидалась не на пустом месте, она лежала на капищах, на ушедших под воду деревнях; в это время уже был Распутин со своей Матерой».

«Я учитывал эти (деревенщицкие) настроения и был не чужд им, я сам был лубяным человеком, ходил по этим гатям и понимал, что при всем технократизме странно, если я не замечу другого, противоположного космоса, который никогда не покидал. Так во мне возникла щемящая интонация обреченности этого строительства, и я, после того как начал роман, задумал аварию на станции. Она должна была удлинить роман, усложнить его, но она была необходима, потому что от метафоры Вавилонской башни некуда было уйти, и не зря всю советскую техносферу церковники всегда называли сотворением Вавилона. И едва я задумал эту аварию, еще даже не приступил к реализации, как узнал о том, что случилось в Чернобыле».

26 апреля на Чернобыльской АЭС происходит выброс радиоактивных элементов — в 90 раз больше, чем в Хиросиме. Об аварии сообщили только 28 апреля, эвакуация населения началась 2 мая.

— Сначала ведь не говорили никому ничего, скрывали?

— Была весна. На станции я узнал сразу, там у них своя связь по всем атомным станциям. Что-то невнятное говорили. Не было особо большой тревоги, но было какое-то напряжение от того, что там произошло: на нашей стройке был реактор того же типа. Я помню, мчался по этим тающим пространствам, приехал домой, свалился с ангиной очередной, как в бреду слышал об этой аварии, все эти гулы случившейся катастрофы. У меня часто так бывало, что во время болезни возникал сюжет — синтез из эмпирики — и когда я выздоровел, уже вовсю говорили о Чернобыле.

В. Г. Водянов сообщает, что «в майские праздники 1986 года Александр Андреевич Проханов, услышав, что я с семьей выехал из района чернобыльского взрыва и нахожусь на Белорусском вокзале, не раздумывая, прокричал мне в трубку: „Стойте на месте, через минуты я буду!“ Примчался на своей машине, игнорируя наше сопротивление, забрал нас, радиоактивных, и привез к себе домой. Семья — жена Люда, бабуля, дети — понимали небезопасность гостей. Но приняли! Да еще с улыбками, с искренним пониманием и быстрым хлебосольством. Женская половина Прохановых, по-матерински нежничая с нами, тихонько сообщила нам, что им ранее выпало пройти челябинский Чернобыль, и поэтому они нас понимают. Прохановы — прекрасные люди!»