Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова

В первую декаду мая 1945-го он, как это часто с ним бывало, слег с сильнейшей ангиной, поэтому сам День Победы помнит смутно. Зато в его памяти отпечаталось, как к ним в дом пришли фронтовые друзья отца, принесли и подарили железный крест, сорванный с убитого немца, со свастикой, и еще знак, который отмечал участие немецкого солдата в рукопашной схватке: дубовый венок и пересекающий его карабин. Победе — «мистике Победы», «религии русской Победы» — будет посвящено множество майских передовиц Проханова. «Победа осуществила великий синтез советского общества, которое до войны выглядело как расколотое, наполненное противоречиями, во многом неустойчивое». (Не следует забывать, что тут речь идет в том числе и о семействе Прохановых-Фефеловых.) Победа вызвала к жизни «океан пассионарной энергии». «Победа подтвердила, что „русская цивилизация“ сбереглась». Победа стала оправданием Сталина: ускоренной индустриализации, ГУЛАГа, «пакта о ненападении». Победа для Проханова — творческое преодоление материи, находившейся в кризисном состоянии, а любое творческое преодоление для него, в принципе, благостно и оправдывает любые затраты просто потому, что вселенная развивается по такому закону, и никак иначе не бывает.

Двор был наполнен врагами и «союзными существами». Что это были за существа? Ему припоминаются трое-четверо. Некий мальчик, у которого был отец — редкость по тем временам. А что это за странное существо, несколько раз возникающее на рисунках, которое то погружается в унитаз, то проваливается под землю, и все в самых неожиданных ракурсах? «А, ну это ж Витька, приятель мой по двору». Этот Витька, «умач», но «хилый» и поэтому постоянно нуждавшийся в защите, однажды сам чуть не угробил будущего главного редактора «Завтра». Однажды маленький Александр Андреевич тоже принял участие в шуточках над своим слабым другом, тот обиделся и исподтишка с немотивированной детской жестокостью столкнул его в яму у окна цокольного этажа (Проханов показывал мне эту яму во время нашей экскурсии в Тихвинский, довольно глубокий цементный мешок, шею там можно свернуть себе запросто.) Это вероломство друга, не оценившего изящное bon-mot и ответившего на него попыткой убийства, поразило Проханова: «Как он мог предать меня, своего лучшего друга?!». В «Месте действия» Горшенин рассказывает бабушке: «Он меня тогда к яме подвел и спихнул, а ты за ним погналась, как орлица».

В соседнем подъезде жила грузинская девочка Этери, в которую он был влюблен в детстве и любил наблюдать, как она кидала мяч в стенку и прыгала через него, когда он отскакивал; много лет спустя он встретил ее и был страшно разочарован: она оказалась толстой некрасивой восточной бабой, метаморфоза, вызывающая у него глубокое удивление, потому что сам он, даже и в возрасте под семьдесят, так и не научился выглядеть стариком. В соседнем доме жил мальчик Оскар, научивший его странной детской наркомании: он его хватал сзади, как-то по-особенному стискивал за грудки, тот делал десять глубоких вдохов-выдохов, и тут этот Оскар крепко сжимал его, так, что он от этого падал в обморок: «такое опиумное забытье, морок сладкий». По-видимому, ему, как и многим детям, нравились ощущения, связанные с дезориентацией, своего рода искусственный рай, параллельная реальность, во всяком случае.

Вся эта компания собиралась во дворе у фонтана в форме пятиконечной звезды, шныряла вокруг трансформаторной будки, лазала по гаражам — вот они, по-прежнему громоздятся у дома; там молодые люди обнаружили однажды воровскую закладку с похищенными у кого-то документами и орденами, что-то было подкинуто в милицию, что-то ушло старьевщикам. Они и сами устраивали тайники; в частности, Александр Андреевич похоронил рядом с домом канарейку, о чем косвенно свидетельствует не только герой «Дворца» (который «в черной сырой земле рыл глубокую ямку, выкладывая ее глиняными черепками, фарфоровыми осколками. Цветочки лазоревые и золотые каемки, и на мягкий лист лопуха, среди стекла и фарфора, клал мертвую желтую птицу»), но и Куприянов-Касьянов из «Теплохода „Иосиф Бродский“» (который рассказывает на одной из оргий, как погреб таким образом попугайчика Сити, чтобы затем, в честь него, Лужков назвал район Москвы, где это произошло).