Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова

Нам приходилось говорить с Прохановым о том, что случившийся в начале нулевых перелом в общественном сознании (инфляция либеральных ценностей), который связывают с пришествием Путина, во многом случился благодаря «Господину Гексогену», воздействию романа на публику. Согласен ли он, что это роман изменил отношение общества к либеральным ценностям и к советской истории? Нет — он не чувствует мессианства этой книги; по его мнению, в тот момент это коснулось только известной московской среды, у которой и так были настроения, а если бы этих настроений не было, он не был бы прочитан. Как бы то ни было, что касается меня, то я — привожу это как типичный пример — стал одной из первых жертв устроенного Прохановым блэкаута, впоследствии повлекшего за собой веерные отключения либерального идеологического комплекса. Снаряженный хорохорящимся журналом «Плэйбой» в афанасовское логово лютого жидоеда, экипированный вопросами в жанре «разговор с варваром», я обнаружил за забором коттеджа любезнейшего восточноевропейского джентльмена, который, приосанившись, с вельможной улыбкой острил экспромтом и нес очаровательную ахинею. («Что у вас в голове?» — «У меня три полушария, каждое из них отвечает за трехмерную картину мира. Одна — это вертикальная компонента, другая — плоскостной элемент — страсти, похоти, искушения, и третья, связанная с угрюмой неразработанной темной материей, что называется ничто, нада».) Меня поразили его уместные запонки, зимний сад, кабинет, похожий на языческое капище. «Александр Проханов, — отчитался я о визите, — коллекционирует капустниц, пожирает политические трупы и мертвой головой порхает по редакции своей газеты „Завтра“. Духовно-патриотический боа-констриктор, он много лет охраняет яйцо, в котором теплится жизнь великой империи СССР. Ни одному георгию так и не удалось пригвоздить к земле его чешуйчатый хвост; напротив, мистическая мощь Проханова растет с каждым годом — о чем и свидетельствует его роман „Господин Гексоген“, горсть белого порошка в лица либеральных читателей».

Юрий Бондарев однажды заметил: «Наша несколько нервозная критика, извечно преданная групповым направлениям, обязанностям и параграфам разнообразного учительства, нечасто баловала сочувствующим вниманием приход в литературу Александра Проханова, и то, что писалось о нем, было как бы безразлично-ленивым скольжением по ровной поверхности льда, скольжением на затупленных коньках». Это правда, я и сам в тот раз с удовольствием прокатился на этом льду, но теперь, спустя несколько лет, хочется пробить этот лед, провалиться в студеную полынью и пощупать существ, которые таятся там, внутри, на дне.

«Господин Гексоген» стал самым критически востребованным романом за всю жизнь Проханова: столько не писали ни про «Иду в путь мой», ни про «Дерево в центре Кабула». Удивительно, что о своей лояльности «Господину Гексогену» отрапортовали не только далекие от политики эксперты, вроде обозревателей лакированных журналов, впервые оказавшиеся в компании бабушек, орущих «Банду Ельцина под суд!», но и патентованные либералы. Это, конечно, заслуга издателей — помещение в неожиданный контекст. Помнится, стандартным доводом, оправдывавшим появление Проханова в информационном поле, было соображение, что сам Проханов — это, конечно, нонсенс, но как проект «Ад Маргинем» — это любопытно.

Его, бывшего «абсолютно карикатурным, уродливым, отрицательным», мало того что заметили, так еще в нем вдруг обнаружились какие-то привлекательные черты. Мы несколько раз разговаривали о реакции на «Господина Гексогена», и Проханов не без удовольствия констатировал свои ощущения от наблюдения за теми, кто пересматривал свое отношение к нему: «Они испытывали такие мазохистские вещи».

Как он объясняет происшедшее — знакомство с «модными издателями», визит корреспондента «Playboy», гигантскую прессу, премию «Национальный бестселлер»? Во-первых, «одиозность моей персоны — ее можно было просто выставить на обозрение как в клетке, и к ней слетелись бы люди: одни — чтобы поклевать, другие — чтобы подкормить, как сыча». Затем — «в новом поколении стало созревать утомление от всей этой белиберды либеральной, возник нигилизм определенный. Продвинутая часть все-таки знает историю культуры, и, видимо, настала пора такой контрвластной волны и появилась, по-видимому, новая эстетика в самом романе. Роман стал включать в себя новые энергии. Скептицизм по поводу красной кумирни. Красные мифы, если бы они были изложены в традиционной полной мере, то не были бы восприняты этой едкой и скептической рефлексирующей молодежью; а так она почувствовала некий дриблинг».

Уже к «Нацбесту» тираж романа далеко зашкаливал за 30 000; он впервые за все 90-е годы получил ощутимые гонорары за свои романы. Александр Андреевич мог бы разжиться еще и десятью тысячами нацбестовских долларов, но тотчас же отдал их сидевшему в тот момент в саратовской тюрьме Лимонову. Странно, что этот факт почти не афишировался в прессе. Почему? «А что тут афишировать? Добрые дела разве афишируют…»