Человек с той стороны

— Ну смотри, — сказал пан Юзек. — Началось все с еврейской знати того времени, в их глазах он был бунтовщиком, что-то вроде коммуниста, и они потребовали от римлян его казнить. А у римлян в те времена казнь путем распятия была как в наши дни виселица. Так что распяли его все-таки римляне.

Бабушка пожала плечами.

— Тогда почему же евреев всюду преследуют? — спросила она.

— Таков удел любого меньшинства во всех странах, — сказал пан Юзек. — Всегда, когда случается беда вроде безработицы, нехватки жилья или даже эпидемии, меньшинство тут же превращается в козла отпущения.

Он говорил терпеливо, как учитель или как наш ксендз. Но какие-то его прежние слова не давали мне покоя, и я спросил:

— А как это понимать, что вопросы национальности или религии не будут больше волновать людей?

Бабушка тут же присоединилась.

— Так говорят коммунисты, — сказала она.

— Не совсем, — возразил пан Юзек.

— Но ведь они говорят: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разве не правда? — настаивала бабушка.

— Правда, — согласился пан Юзек.

— Значит, вы коммунист? — спросила бабушка.

— Нет, — ответил он.

— Так вы верите в Бога?

Он немного подумал и сказал, что верит. Я вздохнул с облегчением. В конечном счете ведь Бог евреев — это и наш Бог. Но он продолжал все осложнять:

— Я верю, но не в того Бога, что в костеле или синагоге, а в абстрактного.

Он посмотрел на меня, как будто хотел убедиться, понял ли я, о чем он говорит. Я не понял, но не переспросил.

— Философское божество, — сказал он, как будто оправдываясь, — это что-то такое, от чего мы все составляем малую часть.

Я снова не понял и не думаю, что бабушка поняла, хоть она и покачала головой. Потом она спросила:

— А такой Бог может услышать, когда Ему молятся?

Он опять немного подумал и сказал:

— Я не уверен. Но точно знать нельзя. Я вообще не думаю, что Бог может заниматься каждой мелочью. По крайней мере не тот, в которого верю я. И тем не менее кто знает…

Потом они заговорили о дяде Владиславе, к которому мы собирались его назавтра перевести, и бабушка сказала что-то о «домах, которые вернули нам немцы», после того как депортировали евреев из части гетто.

Пан Юзек сказал:

— Это неправильно — говорить «вернули». Большая часть этих домов всегда принадлежала евреям, пани Реймонт.

— Да, — сказала бабушка, — но откуда евреи взяли деньги, чтобы купить эти дома?

Она имела в виду то, что всегда говорят антисемиты, — что евреи «пьют нашу кровь».

Пан Юзек сказал:

— Если бы король Казимир Великий не впустил евреев в Польшу, она никогда бы так не расцвела в экономике и промышленности, как это произошло при них, пани Реймонт.

Бабушка возразила:

— Он впустил их только потому, что для христиан заниматься торговлей ниже их достоинства.

Странно, что при этом она не вспомнила о самой себе. Ведь она как раз занималась торговлей. Но пан Юзек сказал только:

— Он впустил их заниматься торговлей, потому что поляки не умели тогда ни читать, ни писать, пани Реймонт. Но с тех пор все изменилось. Мариан рассказывал мне, что вы сами очень преуспеваете в этом деле.

— Но что ни говори, евреи всегда были готовы все продать и работать задешево и этим отнимали у нас заработок, — не сдавалась бабушка.

— Если бы не евреи, которые подняли здесь экономику, пани Реймонт, то у вас вообще не было бы заработка, как его и поныне нет во многих отсталых странах. Вы ведь наверняка об этом знаете.

И тут бабушка сказала, что она хочет спать. А я подумал, что хорошо, что мы завтра забираем его отсюда. Но может, он потому и позволил себе говорить таким образом и к тому же добавлять каждый раз это «пани Реймонт», что собирался назавтра уйти? Тогда это не очень осторожно с его стороны — что мы будем делать, если ему придется снова вернуться сюда на какой-нибудь переходный период, а бабушка не согласится принять его из-за этого спора?

Пан Юзек спал на дедушкиной половине комнаты, на матраце у ног дедушкиной кровати. Я, когда ночевал у них, спал с бабушкой в их большой двуспальной кровати. Я лежал там в ту ночь и думал о том, что сказал пан Юзек по поводу молитвы, и я помню, что жалел его. И если мой отец думал так же, как он, я жалел и отца. Ведь если Бог не может услышать твою молитву, как же ты тогда одинок…

Я был уверен, что никогда не откажусь от молитвы и от веры и никогда не перестану ходить в костел. Пусть пролетарии соединяются себе сколько им угодно — я всегда останусь поляком и всегда буду уважать наш польский флаг. И никакой другой. И уж точно не красный. Флаг у меня всегда связывался с дядей Ромеком, потому что он держал этот флаг над собой в том самоубийственном бою нашей конницы с немецкими танками. Когда я рассказал эту историю пану Юзеку, он сказал, что, по его мнению, не стоит приносить жизнь в жертву чувству чести.

За завтраком, вопреки моим опасениям, бабушка и пан Юзек были как пара голубков. Он очень польстил бабушке, сказав, что хоть она женщина необразованная, но то, что у нее в голове, стоит всех университетов — много жизненной мудрости, много интуиции и понимания людей и много здравого смысла. А потом добавил: