Человек системы

Сейчас, когда этот вопрос решен с помощью «двойного нуля», мы достаточно ясно показали, что считаем решение о развертывании ракет CC-20 ошибкой. Хотел бы сказать, что немалое число наших специалистов да и дипломатов видели это уже в семидесятых годах, как только стало известно (для большинства – из западной печати), что началась установка новых ракет. К ним относился и я. И я пытался высказать свои сомнения на весьма высоком уровне. Первый раз – в беседе с А.А. Громыко. Он меня внимательно и, как мне казалось, сочувственно выслушал, но промолчал. И, как я потом узнал, точно так же он молчал или поддакивал, когда эти вопросы решались руководством. Тогда многие говорили, что министр иностранных дел уходит от споров и столкновений с военными, так как побаивается Устинова, прежде всего потому, что уже думает о том, что может случиться после Брежнева, с которым он был в очень близких отношениях.

Вскоре представилась возможность поговорить также с Андроповым. Он, выслушав меня, выразил недоумение: «Чем ты возмущаешься? Мы заменяем старые ракеты новыми – это дело естественное». Я ответил, что идет замена «одноголовых» ракет «трехголовыми», к тому же другими по типу, что вызывает серьезную озабоченность на Западе, пусть в чем-то искусственно подогреваемую. Это, добавил я, просто не вяжется с разрядкой, Хельсинкским актом, переговорами о сокращении вооружений, в том числе в Европе, да и вообще с тем, что у нас развивается диалог. И, видя непреклонность собеседника, «капитулянтски» предложил: «Ну ладно, если уж нельзя обойтись без замены старых ракет, то, во всяком случае, не стоит, как раньше, все делать втихую, молчать. Надо как-то объяснить Западу, что мы делаем, в чем наша цель и какое примерно количество ракет будет размещено. Мы просто не можем, – убеждал я Андропова, – в условиях разрядки и переговоров вести себя по-старому, осуществлять новые крупные военные программы, ничего не говоря, ничего не объясняя ни Западу, ни мировой общественности». Вот здесь мой собеседник взорвался и резко возразил: «Ты что хочешь, чтобы мы объяснялись с НАТО о том, что хотим делать, чуть ли не спрашивали у них разрешения? Этого нет и не будет». Разговор оставил у меня нехороший осадок, я не понимал вспышки Андропова и потом пришел к выводу: он разозлился именно потому, что не имел убедительных ответов и в то же время хорошо знал, насколько безнадежно ставить этот вопрос перед руководством. Не исключал тогда и сейчас не исключаю, что по каким-то тактическим соображениям он уже поддержал размещение этих ракет – может быть, тоже не желая портить отношения с Устиновым. Должен сказать, в тот период личные отношения между членами политбюро играли большую, слишком большую роль, нередко во вред делу.

В общем, убежден, что ни Громыко, ни Андропову я на эту проблему глаза не открыл. Она обсуждалась у нас, о ней писала к тому времени западная печать, о ней говорили во время официальных контактов с Западом. Но сама мысль о сдержанности, об умеренности в военных делах была тогда нам, наверное, совершенно чужда. Возможно, даже из-за глубоко сидевшего в нас комплекса «неполноценности» – ведь в вооружениях нам после войны все время приходилось догонять США. У меня даже сложилось впечатление, что, как только у нас появлялась система оружия, вызывавшая на Западе большой шум, мы начинали ликовать: вот, мол, какие мы сильные и умные – смогли ущемить, напугать самих американцев и НАТО. В эти годы без видимой политической нужды мы взахлеб вооружались, как запойные.

Еще один фактор, способствовавший подрыву разрядки во второй половине семидесятых – начале восьмидесятых годов, – это болезнь Брежнева. Я считаю так не потому, что придерживаюсь высокого мнения о его дипломатических способностях – они были весьма скромны. Дело в другом: когда серьезно и долго болеет лидер страны, так серьезно, что раз за разом прокатывается волна слухов о его близящейся кончине и мир гадает о его возможных преемниках, очень большую власть забирает высший эшелон бюрократии, в том числе военной.

Мне кажется, будь Л.И. Брежнев в нормальном состоянии, он не дал бы себя убедить, что следует строить Красноярскую радиолокационную станцию. Тем более что Министерство обороны, вносившее вопрос, не скрывало: выбор места для станции на территории страны представляет собой прямое нарушение Договора ОСВ-1, которым Брежнев, кстати, очень гордился, считал – и по праву – большим достижением.

Думаю, в значительной мере за счет болезни Брежнева можно отнести и неудачу первых контактов с правительством Д. Картера. В частности, миссии тогдашнего государственного секретаря С. Вэнса в Москве в марте 1977 года.