Человек Системы

И вот как раз в этих условиях (отчасти, возможно, потому, что он утратил контроль над собой, перестал сдерживать воспитанные всем деспотическим прошлым черты) на первый план вышли подозрительность и любовь к сплетням, поначалу, видимо, тщательно скрываемое, а потом расцветшее с помощью подхалимов пышным цветом, ставшее безграничным тщеславие, страстная потребность собой красоваться. К этому добавлялись глубоко сидевшие в нем, в семье, в близком окружении мещанство, стяжательство, а главное — очень невысокий уровень нравственной требовательности к себе (как, впрочем, и к окружающим). Все это принимало такие формы, что мне не раз приходило в голову: может быть, болезнь только ускорила какой-то уже идущий процесс распада личности этого человека?

Другие отрицательные личные черты Брежнева, к сожалению, имели общественные последствия.

Много толков вызвал вопрос о приписанных Брежневу молвой материальных злоупотреблениях. Я не думаю, что есть основания, а тем более политический смысл затевать посмертно специальное расследование. Но поводы для сплетен и сам Брежнев, и особенно члены его семьи, несомненно, давали.

Например, его любовь сесть за руль автомобиля была бы не таким уж предосудительным «хобби» (он, кстати, имел права водителя-профессионала), если бы он не выбирал самые роскошные заграничные марки — «роллс-ройсы», «мерседесы» и т. д. И не был бы столь неопределенным статус этих машин, составивших вскоре целый автомобильный парк: то ли они принадлежали ему и членам его семьи, то ли эти машины казенные и он просто садился «из любви к искусству» за баранку. А также если бы Брежнев не давал зарубежной печати повода так широко обсуждать тему страсти советского лидера к роскошным автомобилям, говорить о том, что при встречах на высшем уровне он их одну за другой получает в подарок.

Стяжательство, наверное, гнездившееся где-то глубоко в натуре Брежнева (не говоря уж о некоторых членах его семьи), стало в последний период его жизни проявляться в особенно неприглядных формах, притом часто на глазах самой широкой публики. Знаменитым перстнем с бриллиантами, подаренным ему в Баку Г.А.Алиевым, он открыто, забыв обо всем, любовался на глазах у миллионов советских телезрителей. Москвичи, а вслед за ними и жители других городов и регионов узнавали о дачах, которые строятся для его сына и для дочки. Ну и, конечно, «царские охоты», о которых шло немало разговоров, так же как об «охотничьих домиках» (на деле больших домах, настоящих хоромах с зимним садом, бассейном и прочими атрибутами).

Много было фактов — а к ним добавлялось, естественно, еще больше вымыслов и домыслов, тоже подрывавших авторитет власти, авторитет руководства, авторитет партии. Все это было тем вреднее, что подавало дурной пример руководителям всех рангов, фактически утверждало вседозволенность.

И она достигла невиданных масштабов. Произвол обязательно связан со вседозволенностью. Наивно думать, что при «строгом начальстве» одно можно отделить от другого. И зря здесь ссылаются на времена Сталина, хотя тогда действительно все начальники смертельно боялись его, а он мог уничтожить, стереть в пыль просто из каприза или по самому неправдоподобному подозрению, а не то что из-за явного воровства и взяточничества. Во времена Хрущева правящая верхушка просто не успевала распоясаться — так быстро этих людей меняли.

Вседозволенность и отсюда особо благоприятные возможности для коррупции больших и маленьких начальников просто заложены в генетическом коде любой системы произвола. В этом смысле и сам застой, и все сопутствующие ему явления — логическое завершение, бесславный апофеоз сталинского тоталитаризма. Единственное, что мог в это привнести от себя Брежнев, — очень уж видный всем, беззастенчивый «личный пример» и не знавшие границ либерализм и попустительство в отношении особенно близких к нему людей — Щелокова, Медунова, Рашидова, Алиева и Кунаева.

Ну а если все дозволялось не только самому главному, но и целой группе окружавших  его, узаконивались роскошные дома приемов и «охотничьи домики», дорогие подарки и всевозможные услуги тех, кто ведал дефицитом, такая система стремительно распространялась вглубь и вширь — на республики и их руководителей, затем на области и города, в чем-то на районы, а также на предприятия и хозяйства. Границы между дозволенным своим и недозволенным чужим стирались.

Ответственная должность превращалась нечестными людьми в кормушку, все дурное, что было в Москве, тут же дублировалось в провинции (и спецлечение, и специальные жилые дома, и столовые — все, вплоть до пресловутой «сотой секции»  ГУМа, торговавшей импортным и отечественным дефицитом).