Человек Системы

Оно определялось прежде всего той теоретической и политической платформой, которую выдвинули после начала конфликта Мао Цзздун и его окружение. Это была платформа воинственно сталинистская, апологетическая в отношении самого Сталина, восхвалявшая, изображавшая исторической закономерностью самые вредные, самые отталкивающие стороны его политики; фетишизацию силы, в том числе военной, физического насилия в революции, строительстве социализма и внешней политике, оголтелое сектантство и нетерпимость в отношении всех инакомыслящих, крайний догматизм в теории, примитивизацию и вульгаризацию марксизма (ей отдал в полной мере дань и сам председатель Мао — вспомним «культурную революцию», цитатник изречений «великого кормчего»). А также упорная защита тезиса о неизбежности войны, усугубляемая чудовищными рассуждениями о том, что, если война и разразится и погибнет несколько сот миллионов людей, «победившие народы крайне быстрыми темпами создадут на развалинах погибшего империализма в тысячу раз более прекрасную цивилизацию, чем при капиталистическом строе, построят свое подлинно прекрасное будущее» (цитирую но сборнику «Да здравствует ленинизм», изданному в 1962 году ЦК КПК). И наконец, доведенный до абсурда культ личности лидера, культ Мао Цзэдуна.

Что в данном случае было особенно важно — это платформа не только для себя (хотя можно представить, что главные мотивы у Мао Цзэдуна были внутренние — желание укрепить личную диктатуру, отвлечь народ, упрочить свою власть и т. д.). Эти взгляды навязывались и Советскому Союзу. От нас требовали отказа от курса XX съезда, публичного «покаяния» и возврата на «путь истинный». То есть речь шла о вмешательстве в наши внутренние дела — как и внутренние дела других социалистических, стран, других партий, — дела, имевшие для их жизни и политики принципиальное значение. Добавим — и это тоже очень существенно, — что китайское руководство именно в момент крайнего накала политических и идеологических страстей подняло вопрос о территориальных претензиях к СССР. И тогда же хунвейбинами была начата осада советского посольства. Словом, конфликт развертывался столь стремительно, что создал даже впечатление определенной угрозы прямого военного столкновения. Хотя, забегая вперед, должен сказать, что из всего известного мне могу сделать твердый вывод: мы никогда не планировали нападения на КНР. Почти с такой же уверенностью могу предположить, что и Китай не намеревался напасть на нас.

Но, как бы то ни было, нам пришлось тогда столкнуться с сочетанием реальных политических угроз, непонимания того, что происходит в КНР, и порожденных всем этим страхов и эмоций. Все это вместе взятое вывело проблему отношений с Китаем на первый план, притом не только в расчетах политиков, но и в сознании общественности.

Естественно, в этих условиях (а они сформировались а 1962–1964 годах) «китайский фактор» воздействовал на обстановку в нашей стране в том плане, что подрывал позиции активизировавшихся сталинистов и укреплял позиции сторонников XX съезда. Само развитие конфликта с КНР как бы подталкивало вперед Н.С.Хрущева, с конца 1962 года слишком часто оглядывавшегося назад — особенно в идеологии. А силам, стоявшим на стороне перемен, на стороне XX съезда, начавшаяся дискуссия с китайским руководством давала прямую возможность, обсуждая прозвучавшие из Пекина обвинения в наш адрес, открыто высказаться по многим вопросам теории и политики. Эта возможность была тем более важна, что другой почти не представлялось, ибо к тому времени наши «малые» и «большие» руководители почти единодушно такие высказывания начинали прикрывать, поощряя противоположную, весьма консервативную линию.

Такая ситуация была естественным следствием начинавшегося наступления против курса на десталинизацию и обновление общества. А точнее — контрнаступления, начатого вскоре после XXII съезда КПСС, видимо, серьезно напугавшего консерваторов и сталинистов. И этот испуг был естественным.

Съезд, какими бы ни были причины, сделавшие одной из его центральных тем критику культа личности Сталина, его преступлений, вызвал заметную активизацию идеологической жизни в стране, дискуссий об истории, об актуальных вопросах теории и политики. Это проявилось в литературе и искусстве (в частности, была наконец после долгой борьбы опубликована повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича», что стало не только литературным, но и политическим событием), а также в науке, в теории. Именно в этот период был, например, представлен в одно из издательств труд Роя Медведева «Перед судом истории»^{10}. Словом, в обществе вновь начинала развертываться — даже на новом, более высоком уровне — дискуссия по политическим вопросам, остававшимся для нас главными, — о Сталине и сталинизме.