Человек-тело

Слева молот, справа – серп.
Это – наш советский герб.
Флаг кровавый, кумачовый,
как залупа Ильичева.
Хочешь – сей, а хочешь – куй.
Всё равно получишь хуй.

Это и был, между прочим финал моей народной поэмы. Иллюзия того, что поэма уже давно существует, и разрозненные строки из нее ходят в народе, была полной. Это был, пожалуй, единственный в мировой литературе случай, когда постмодернизм имел какой-то реальный смысл.

Теперь об ошибке строфы, которую я заметил слишком поздно, когда поэма уже шла к завершению.

В тот год я жил в воинской части в Харькове, куда направились служить двое моих старших друзей, в отличие от меня, уже закончившие мясомолочный институт и выразившие желание отработать не три года по обязательному распределению, а два года – поофицерить. Прикольно ведь: побывать в армии, будто в командировке, войти в ненастоящую, как бы компьютерную реальность. Впрочем, никаких компьютеров тогда не было – 1982-й год.

Поэма «Хуй» была в самом разгаре. Я был в академическом отпуске по состоянию здоровья (симулировал сотрясение мозга) и приехал в Харьков погостить на недельку, но завис там месяца на два, провел почти всю весну. Один из старших офицеров, живший не в общаге, но имевший квартиру на Салтовке, уехал со всей семьей на юга и оставил своим соратникам ключи – для буха и траха. Туда меня и поселили, причем, в тот самый день, когда я уже собирался уезжать.

Так я и задержался в Харькове еще на месяц: никуда уезжать не хотелось, я жил один в хорошей трехкомнатной квартире с прекрасным высотным видом на город в голубой дымке и сочинял свою поэму «Хуй».

Распорядок дня был по-военному четок и по-богемному красив. Утром офицеры, те, кто не уползал в общагу, обычно один-два человека, просыпались на квартире майора. Еще два-три человека спозаранку звонили в дверь, в прихожей был слышен стук копыт.

Все мы быстренько завтракали, то есть, допивали вчерашнюю водку и пиво, я оставался, они шли служить.

Я собирал по углам пустую посуду, брал деньги, которые всегда валялись на подоконнике в кухне, скомканные и грязные, и шел в магазин. Среди дня на обед приходили офицеры – не все, а только двое моих мясомолочных друзей.

Снова пили водку и пиво, правда, умеренно, закусывая приготовленным мною обедом, я с восторгом читал свежие, только что созданные строки поэмы «Хуй», друзья торопились опять на службу.

Вечерами квартира наполнялась офицерами, теперь их уже было пять-шесть: снова стук кирзовых и яловых копыт в прихожей, ничем уже не сдерживаемые возлияния, безбрежное море водки, поэма «Хуй».

Странно, что никто из этих ребят не донес, куда следует, что в квартире майора, члена КПСС, полным ходом идет создание мерзейшей антисоветской поэмы, замахивающейся на святая святых – на Великую Октябрьскую социалистическую революцию (ВОСР) и самого Владимира Ильича Ленина (ВИЛ). Все же не так был страшен этот разрушенный мир, как это пытаются изобразить сейчас…

То была звездная весна. Никогда более я не чувствовал себя настолько поэтом, да и никогда более настолько им не был. Представь, читатель! Каждый вновь прибывший офицер немедленно интересовался:

– Ну, чё? Как там поэма «Хуй»?

И я читал и читал новые, горячие строки, рожденные час-другой назад.

Ни минета, ни ссанья…
Нету хуя нихуя!

Об ошибке строфы, наконец, а то я отвлекся, что более характерно для девушки Вики, в ее части романа. Ошибка содержалась в самой схеме рифмовки, которую подвиг меня выбрать мой народ. Первый катрен в строфе АБАБ заканчивался мужской рифмой, а следующее шестистишье – с мужской же и начиналось. Таким образом ритмический сбой был изначально запрограммирован в каждой строфе.

В принципе, легкий, не каждому понятный сбой, порой, чисто на интуиции, сглаживаемый чисто индивидуальными звуковыми решениями.

Ничего, – решил я, когда докопался до смысла ошибки. – Сойдет и так.

3

Что вообще подвигло меня на сочинение этой поэмы в далеком дебильном восемьдесят втором году, когда был жив еще даже Брежнев, и мир казался стабильным, ныне и присно пребудущим именно таким?

Я был сильно политизирован в той мясомолочной цивилизации. До крайности. Я ненавидел коммунистов, советскую власть и сам исток ее – марксизм-ленинизм.

Это идеологическая основа. Но была и другая – художественная. Я проводил эксперимент над самим собой. Смогу ли я создать произведение, не менее блистательное, чем «Владимир Ильич Ленин» Маяковского, но направленное против, а не за? Пусть там мелькнут крепкие, никем прежде не придуманные рифмы. Невероятные аллитерации и ассонансы. Уникальные словесные конструкции. Пусть увидят свои, что на их стороне выросла новая, мощная сила, а чужие – да пусть убоятся слова моего.