Человек в движении

«Кнут рассказывал мне, что уже во время спуска по горе разгона он знал, что упадет. Ветер был настолько силен, что даже концы лыж задирались, — рассказывает Авриль. — Итак, ему нужно было решить, как упасть с наименьшим риском травмы. Он принял решение и в итоге стал паралитиком. Падение было настолько ужасным, что компания Си-би-эс включила соответствующие кадры в заставку к программе „Спорт — это зрелище“ перед началом показа основного материала. И в больнице, когда показывали эту программу, он иногда усаживался перед телевизором и смотрел на собственное падение.

Так вот, по-моему, он тоже начал вставать с кресла раньше положенного. (Что верно, то верно. „Я решил от него отказаться, — бывало, говорил Кнут. — Для меня очень важно убедиться, что я могу стоять“.) Он находился в нашем отделении еще до Рика и считался своего рода уникумом, но стоило здесь появиться Рику, и я с первого дня убедилась в их сходстве. Они знали, чего хотят, и ничто не могло помешать им добиться своего…»

Я покинул Королевский госпиталь весь в слезах. Здесь все было так знакомо, так уютно: даже свое шестнадцатилетие я встретил в этом госпитале. Там остались мои новые друзья и медсестры, к которым я успел привыкнуть и даже привязаться. Там я был в безопасности. Переезд в госпиталь Дж. Ф. Стронга означал расставание с удобной, беззаботной жизнью и выход в мир, к которому я был не готов. Но сборы были недолгими, и вот я уже мчался на своей каталке навстречу тому, что представлялось скопищем моих тревог, собранных в один огромный узел.

Новое здание еще только достраивалось, поэтому всех нас разместили в старом больничном корпусе — это было темное, унылое здание вроде казармы из старых фильмов про войну. Про войну-то я вспомнил не зря: словно именно на нее с самого начала я и попал.

Они там обучали такому, о чем даже говорить унизительно, — как управлять собственным мочевым пузырем и кишечником. Позднее я понял, что одним из факторов жизни реабилитационного больного является следующее правило: запри свою гордость в раздевалке, а забрать ее можешь, когда будешь уходить. Но ничего не поделаешь! Меня, шестнадцатилетнего парня, учили, как ходить в уборную. Я злился, я был вне себя от негодования, и все это лишь укрепляло меня в убеждении, что, покинув Королевский Колумбийский госпиталь, я совершил ужасную ошибку. Никакой это не реабилитационный центр. Просто место, где теряют время. Во всяком случае, мне так казалось.

С той минуты, когда я вкатился в двери этого заведения, я дал себе зарок: надо выкарабкаться отсюда, и притом как можно скорее. Для моего пребывания здесь повод был лишь один: научиться управляться с функциями своего организма в той мере, чтобы отправиться домой. А иначе зачем все это нужно? Очевидно, многие придерживались иного мнения. Были там и такие, кто старался изо всей мочи, вроде меня, но кругом было полным-полно ребят, которые были ко всему безучастны. Больница стала их домом. Здесь они чувствовали себя в безопасности — как это было со мной в Королевском Колумбийском госпитале. Страховка по инвалидности никуда не денется, жизнь — ту, что ждет их впереди, — ковром из роз уж никак не назовешь, так что зачем надрываться? Расслабься и отдыхай. Откинься поудобнее, а там будь что будет.

Такая жизнь была не для меня. Должна была в ней быть какая-то цель, а мне казалось, что люди, заправлявшие этим заведением, не позволяли мне в полной мере работать для ее достижения. По крайней мере так энергично, как мне того хотелось.

Мой реабилитационный курс состоял из трех основных предметов: трудотерапии, физиотерапии и лечебной гимнастики. Два последних предмета мне нравились. Именно ради того, чтобы стать сильнее физически и лучше владеть своим телом, я здесь и находился. Но начальники отделения хотели прогнать меня еще и через курс трудотерапии. Они назойливо требовали, чтобы я занимался в столярной мастерской, выпекал печенье и занимался прочей ерундой. Все это я воспринимал с присущей мне «выдержкой».