Человек в футляре

– Вряд ли вас устроят наши полставки, – сказала она, думая о том, что отнять полставки у подруги ей будет ой как не просто. У той трое взрослых сидящих на шее детей, муж-бездельник – четверть ставки черчения в их же школе и престарелые родители на нынешних пенсиях.

Подруга ей говорила:

– Фая! Я понимаю, это сволочизм. Но лучше бы они уже умерли. Знаешь, сколько стоит теперь мазь от суставов? А они как будто сосут ее. Раз, два – и шагай в аптеку. Просишь дешевенькую, а она, зараза, не помогает, покупаешь то, что дороже, и так далее. Учти, с моим уходом за ними можно жить сто лет. Гера (муж-чертежник) очень нервничает. У него аллергия на их мазь. Он ходит с красным носом, а некоторые идиоты думают, что он закладывает. Это Гера? Ты же его знаешь! Нет, Фая, я помру раньше их всех. А они после меня по одному начнут помирать с голоду.

– Дети что-то зарабатывают?

– Смеешься? Ванька разносит почту – это ему только на курево и на рэп.

– На что? – переспросила Фаина Абрамовна, хотя уже сообразила: это молодежное искусство говорить под барабаны. – Я знаю, что это, – перебила она подругу, которая за эти секунды встала в странную позу и, сделав пальцами «козу», одновременно двигая шеей, стала произносить нелепые слова. – Женя! Господь с тобой! – остановила ее Фаина Абрамовна.

– Со мной? Господь? Господь с тобой, Фая! Ты сама себе хозяйка и дома, и в школе. Сколько тебе одной надо?

Нельзя сказать, что это не порадовало Фаину Абрамовну. Когда-то, когда-то… Лет сорок-пятьдесят тому было некое страдание, но именно некое, без четких определений. Она хотела мужчину, но ровно в той же степени не хотела его. Ее отвращали подробности, которые следуют в отношениях с ним как до, как во время, так и после. И такое счастье, что был и есть в ее жизни Николай Петрович, бесплотный, бесполый человек. Сколько часов с ним проговорено, сколько чаю выпито. И ничего другого.

Эти все мысли были продуманы враз, в ожидании слов от визитера.

– Хорошо, – ответил этот с чертовщиной. – Полставки мне вполне годятся. Я взрослый мужчина, у меня есть полставки в газете.

– Вы пишете в газеты? – не своим голосом спросила Фаина Абрамовна. И это звучало как «вы стриптизер?». Или хуже того – «гей?». На самом деле журналист – это гораздо хуже. У нее в коллективе – и журналист? Соглядатай? Клеветник?

– Именно это неприемлемо, – сказала она. – Если бы у вас было полставки учителя в другой школе…

Слово «именно» было раскрашено побуквенно.

– Будет, – сказал он весело. – В вечерней, в вашем же здании.

Она растерялась. На все ее «нет» следовали убедительные «да» и плюс это: «Фаина Абрамовна! Учитель перспективен. Поэтому рекомендую его в первую очередь вам».

– Приходите завтра, – сказала она. – Мне надо все согласовать. В сущности, место занято, я должна поговорить с человеком, которого буду лишать часов.

– Я знаю, – сказал он. – У вас на двух ставках один учитель. Меня потому к вам и направили.

– Человек-то живой, – сказала Фаина Абрамовна, – у нее семья, дети.

– Я хорошо знаю Евгению Семеновну. Я дружу с ее сыном. Ей тяжело тащить такой груз в школе.

Фаина Абрамовна почувствовала, как чертовка, сидевшая под свитером посетителя, перепрыгнула через стол и нырнула ей за ворот. Оттуда она показывала ей серый язык и слегка щекотала под мышками.

– Хорошо. Я разберусь. До завтра.

Кандидат в учителя встал, сделал ей легкий полупоклон, чертовка слегка куснула Фаину Абрамовну, выскочила из мыска и в секунду догнала и скрылась в посетителе.

Все можно было принять за вздор, но на столе очень конкретно лежали бумаги, а носовой платок, хранящийся в лифчике, торчал наружу. Путин же был бесстрастен, он смотрел на нее холодными, равнодушными глазами, а значит, спасения от него ждать не приходилось.

– Пригласи Николая Петровича, – сказала она секретарше. – По-моему, у него «окно».

Он вошел через три минуты. Согбенный, лысый, с палочкой в руках. При всем этом он был в светлом костюме и белой рубашке с галстуком, и ботинки его сверкали как новенькие.

– Коля! – заговорила она не своим голосом. – Знал бы ты, кто у меня был.

– Я видел, – старым голосом ответил Николай Петрович. – Тебя шокировал его вид? Черное на черном? Не бери в голову. Помнишь, какие дудочки я носил в пятьдесят седьмом? Как ты осуждала меня на комсомольском собрании.

– Как ты можешь сравнивать? Ты был образован и воспитан, а у него…

Она хотела рассказать про чертовку, что показывала серый язычок в ее мыске, но это было бы так нелепо! Это ее нервы, усталость… Сон с лошадиным смехом.

– Слушай, Фая! – сказал вдруг Николай Петрович. – Убери ты этот портрет со своей стены. Просто вспомни. Мы пришли работать в эту школу вместе. Когда?

– В пятьдесят пятом… Нам дали восьмые классы.

– Кто тут висел тогда?

– Я не помню.

– А я помню… Еще Сталин. А вскоре я снимал его по просьбе завхоза, я был самый легкий для стремянки, и относил в чулан, и клал его прямо на других Сталиных. Кто висел после него?

– Хрущев.