Человек в литературе Древней Руси

Пословичные имена – это прозвища. Ими наделяются каждый раз новые, но всегда конкретные живые лица, к которым пословица применяется[83]. В этом применении пословицы «с именем» всегда есть элемент снисхождения – насмешки или жалости. Вот почему в пословицах под вымышленными именами не скрываются высокоположительные, уважаемые персонажи. Отсюда ясно, что пословичные имена – это совсем не то же самое, что вымышленные имена героев литературных произведений XVIII и XIX вв.

В произведениях сатирической литературы XVII в. имена Саввы, Фомы, Еремы идут от пословиц, но здесь они из материала для применения в жизни становятся материалом для чтения и тем приближаются к вымышленным героям будущей литературы XIX–XX вв. Савва, Фома, Ерема самостоятельно действуют, имеют свою судьбу, это живые индивидуальности, и об их былой связи с пословицей напоминают только следы рифмы, общий насмешливый, сатирический тон произведений, в которых они подвизаются, и, главное, самый образ действующих лиц.

Именно с этой последней точки зрения характерна «Повесть о Фоме и Ереме». В самом деле, в пословицах часто выступает неудачливый герой. Эта неудачливость пословичного героя в «Повести о Фоме и Ереме» сближается с характерной для демократической литературы XVII в. темой несчастной судьбы «голых и небогатых» людей[84]. Обобщение дано здесь еще одним способом, также связанным с народным творчеством. Все, что происходит в повести с одним из действующих лиц, в общем повторяется с другим. Подобно тому как в приключениях героя, неизменно кончающихся чем-либо одним – удачей или неудачей, – проявляется «судьба» героя, так и здесь: дублирование происшествий подчеркивает сугубую распространенность, я бы сказал «безликость», явления. За что бы ни брались незадачливые братья – Фома и Ерема, во всем они терпят неудачу. Они пробуют «пашеньку пахать да и хлеб засевать», «обеденки служить», «овчинки сушить да рожь молотить», «при дороженьке стоять да обозы разбивать» и «белу рыбицу ловить». Судьба преследует их, и всюду они оказываются неудачниками. Проявления неудачливости у каждого несколько различны, но смысл их один и тот же. Эти небольшие различия – иногда только в словах, которыми характеризуется неудача, – придают описываемому еще более обобщенное значение:

Ерема был крив, а Фома з бельмом,
Ерема был плешив, а Фома шелудив…

Ерему сыскали, Фому нашли,

Ерему кнутом, Фому батогом,

Ерему бьют по спине, а Фому по бокам,

Ерема ушел, Фома убежал.

Как уже было сказано, вымысел, воспринимаемый еще в XVII в. как греховная ложь, «нейтрализуется» открытым признанием того, что это именно вымысел. Вымысел может «нейтрализоваться» также балагурством (в пародии, в небылице) и подчеркнутой «случайностью» упоминаемого. «Случайность» имен в пословицах живой тому пример.

Вот почему вымышленные имена очень часто входят в литературу как бы «с заднего крыльца» – через второстепенных, единожды упомянутых в самом окончании произведения лиц.

В конце одного из списков «Калязинской челобитной» мы читаем перечень вымышленных лиц, будто бы эту челобитную написавших. Вымышленность этих имен подчеркивается тем, что они рифмуются между собой: «А подлинную челобитную писали и складывали Лука Мозгов да Антон Дроздов, Кирила Мельник да Роман Бердник да Фома Веретенник». Здесь вымышленность заведомая, демонстративная, она входит в самый замысел этого произведения как пародии на подлинную челобитную. Вымышленные имена вводятся и в прибауточные концовки: «А писал сию челобитную сяк и так Исак, пометил дьяк – морской рак, месяца осеннего, а числа последнего нынешнего года». Во всех этих случаях ненастоящее имя выступает как дело несерьезное, заведомая ложь, небылица. На игре рифм с измышленными именами построена и концовка поздних списков «Повести о Ерше»:

Шел Перша, заложил вершу;
пришел Богдан да ерша бог дал;
пришел Иван, ерша поимал;
Пришел Устин да ерша упустил:
пришел Спиря да на Устина стырил…

и т. д.

Писатель как бы ищет пути примирения читателя с вымышленными именами своих героев, и, как это очень часто бывает в жизни, главным примирителем выступает шутка.

Чем больше присматриваешься к литературным явлениям XVII в., тем отчетливее выступает это время как время настойчивых и пытливых исканий новых средств художественного обобщения, средств, которые позволили бы более совершенно обнаруживать характерное в действительности. Эти поиски приводят к разнообразным открытиям, многие из которых надолго останутся затем в арсенале литературного мастерства.

Литературные поиски XVII в. настолько ясны и «прозрачны» по своей социальной сущности, что нет смысла особенно долго останавливаться на этом.