Человек в литературе Древней Руси

Симеон Полоцкий стремится воспроизвести в своих стихах различные понятия и представления, он логизирует поэзию, сближает ее с наукой и облекает морализированием. Сборники его стихов, особенно такие, как «Рифмологион» и «Вертоград многоцветный», напоминают обширные энциклопедические словари[102]. Он сообщает читателю «сведения» по своей теме. От этого темы его стихов самые общие: «купечество», «неблагодарствие», любовь к подданным, славолюбие, закон, труд, воздержание, согласие, достоинство, чародейство, или – монах, дева, невежда, клеветник. Перед нами своеобразные толковые словари. И поэтическое обобщение в этих толковых словарях ушло недалеко от обобщений, принятых в энциклопедической статье.

Характерно, что Симеон Полоцкий не делает глубоких различий между человеком и каким-либо редким предметом в средствах художественной выразительности. «Альфонс краль орагонский», «Камвизес царь персидский», «любомудрец Фалес Милеский», «историограф Страбо», Семирамида, «морской разбойник Дионид реченный» и «человек некий винопийца» описываются теми же приемами, что и различные звери, птицы, гады, рыбы, деревья, травы, драгоценные и недрагоценные камни – «слон нелеполичный», «велблуд горбатый», лев, крокодил, хамелеон, феникс, аспид, василиск, дипсас-змий, камень-сапфирь, аллотроп, асбест, аметист, престол Соломона, жезл Ааронов и т. д. и т. д.

Эти изображения орнаментальны. Стремление к замечательному развитию сюжета, к повествованию, рассказу, описанию доминирует надо всем. В стихи включаются сюжеты исторические и псевдоисторические, библейские, житийные, патеричные, апокрифические, мифологические, сказочные басенные, взятые из мифологической саги и т. д.[103]

В качестве примера того, как образ человека подчиняется сюжету повествования, приведу стихотворение Симеона Полоцкого «Пиянство»:

Человек некий винопийца бяше
            меры в питии хранити не знаше,
Тем же многажды повнегда упися,
            в очию его всяка вещь двоися.
В едино время прииде до дому
            и вся сугуба зрешася оному,
Име два сына, иже предстояста
            ему четыри во очию стаста.
Он нача жену абие мучити,
            да бы ей правду хотела явити,
Когда два сына новая родила
            и с коим мужем она приблудила.
Жена всячески его увещаше,
            вино виновно быти сказоваше.
Но он никако хоте веры яти,
            муку жестоку нача умышляти;
Взял есть железо, огнем распаляше,
            ко жене бедней жестоко вещаше:
«Аще ты инем мужем не блужденна,
            сим не будеши огнем опаленна;
Аще же с инем блуд еси творила,
            имать ожещи тя огненна сила».
Бедная жена в люте беде бяше,
            обаче умно к нему глаголаше:

«Рада железо огненное взяти,

            невинность мою тебе показати,
Токмо потщися своею рукою
            подати оно ты на руку мою».
А все железо распаленно бяше,
            чесо пияный во ум не прияше.
Ятся железа, люте опалися,
            болезни ради в мале отрезвися.
И се два сына точию видяше,
            невинность жены, свою вину знаше;
Срамом исполнен, во печали был есть
            и прощения у жены просил есть,
Тако пиянство ум наш помрачает; —
            всяк убо того верный да гонзает[104].

В этом стихотворении главное – не люди, главное – сюжет, занимательный и нравоучительный в одно и то же время. Попутно изображаются психологические состояния, требуемые сюжетом, и некоторые черты характера. Точно также изображаются не только случайный «винопийца», у которого двоилось в глазах, и его находчивая жена, но и люди исторические – будь то Софокл или Навуходоносор. Все это «приклады» – исторические и неисторические анекдоты, необходимые для просветительных целей.

Создается впечатление, что литература, которая в течение многих столетий всегда заботилась о самом историческом факте и о его наставительной интерпретации больше, чем о форме и о развитии сюжета, теперь устремлена к тому, чтобы взять реванш: построение замысловатого сюжета, собрание разных тем занимают писателя в первую очередь. Орнаментальность достигает пределов возможного, изображение мельчится, дробится в узорчатых извивах сюжета.