Человек внутри

Прекрасно, подумал он. Это блеф? У девчонки отличное самообладание. Непохоже, что после того, как он вломился сюда прошлой ночью, она не попыталась с кем-нибудь связаться. А вся окрестность в то время как раз кишмя кишела беглецами и мошенниками. Он не знал наверняка, как они к нему относятся, и не верил, как Карлион, и собственную неуловимость. Однако она сказала, что он может идти, и стояла в ожидании. Что за дьявол эта женщина — заставляет его двигаться. Он больше не хотел бежать и брести наобум по незнакомым окрестностям. Он хотел лежать лицом к стене и дремать. Но она все ждала и ждала, и ему пришлось сойти с места. Он медленно и мягко двинулся к двери, ступая подозрительно, как кот в незнакомом доме.

Подойдя к двери, он распахнул ее как можно шире, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется, готовясь наброситься на него со спины. Позади себя он услышал смех и обернулся. Он чувствовал себя усталым и растревоженным, и ему было не до шуток. Волна жалости к себе накатила на него, и он увидел себя — одинокого, без друзей, гонимого жестокими врагами в безразличном мире. «Сочувствие — все, чего я хочу», — сказал он себе. Белоголовые старушки с добрыми, в сеточках морщин глазами склонялись над ним. Большие бедра, теплые груди дразнили его своим отсутствием. Маленькие колющие слезы набежали ему на глаза.

«Я знаю, я — трус и заслуживаю только презрения, — сказал он самому себе, в приступе самоуничижения пытаясь, без особой надежды, занизить себе цену. — Я знаю, что у меня нет ни грамма мужества, так что, если бы Карлион появился сейчас здесь, я бы встал перед ним на колени, но все, чего я хочу, — это немного сочувствия. Я мог бы стать человеком, если бы кто-нибудь проявил ко мне интерес, поверил в меня». Но здесь в нем заговорило его второе «я». Он знал, что представляет собой странное смешение двух характеров: один — сентиментальный, задиристый, настырный ребенок, а другой — строгий критик. «Если бы кто-то поверил в меня…» Но он сам в себя не верил.

Всегда, пока одно его «я» говорило, другое стояло поодаль и удивлялось: «Это я говорю? Неужели я и правда так живу?»

«Легко тебе смеяться», — сказал он горько. «Мне действительно горько, — удивилось второе «я», — и если я игрою роль, то кто я — марионетка или тот, кто тянет за веревочки?») Но каким оно было фарисеем — это ого второе «я»! Никогда само не завладевало речью и не произносило вслух грубых, суровых, откровенных слов, а только стояло, и слушало, и говорило колкости, и задавало вопросы. Так и теперь оно позволило его голосу продолжать искренне или притворно.

— Ты не знаешь, что такое одиночество. — Глядя в лицо, которое все еще улыбалось ему не враждебно, а почти с дружеской насмешкой, он испугался непреднамеренной подлинности собственных слов. Он был действительно одинок. Возможно, его другое «я» оставалось безмолвным не из-за лицемерия, а потому, что ему нечего было сказать. В нем не было ничего, кроме сентиментальности, страха и трусости. Одни недостатки. Как мог кто-нибудь верить в него, если его просто не существовало. Он загнал себя в тупик и был удивлен, когда она ответила:

— Я тоже была одна последние две ночи. Днем еще ничего, а ночью я теперь немного побаиваюсь после его смерти. — Она кивнула головой по направлению комнаты, на пороге которой он остановился.

Он посмотрел в глубь комнаты. Гроб все еще стоял на кухонном столе… Свечи больше не горели, но утомленно поникли в каком-то самоуничижении.

— Муж? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Отец?

— Не совсем. Он вырастил меня. Я не помню своего отца. Я любила его. — Она опять кивнула головой. — Он был по-своему добр ко мне. Одной как-то боязно.

Казалось, она забыла обстоятельства прихода Эндрю. Они смотрели друг на друга. Она тоже была в каком-то мрачном лесу. Она тоже боялась, как она говорила, но в том, как искренне она протянула руку, чтобы поддержать Эндрю во мраке, было мужество, которое еще больше его пристыдило.

— Ночью будет хуже, — сказала она. — Надо его сегодня похоронить.

— Надо думать, — ответил Эндрю, вспомнив щетину, в которую он чуть не угодил рукой. — В доме было бы не так страшно без покойника.

— О нет, — сказала она. — О нет. — И непонимающе посмотрела на него. — Я его не боюсь. — Она вошла, встала в дверях рядом с Эндрю и посмотрела на открытый гроб. — Ему, должно быть, ужасно одиноко, но в его лице есть Божий покой. Подойди, посмотри. — Она прошла через комнату, и очень неохотно Эндрю последовал за ней.